И все же это была единственная цыганская туча на моем ясном небосклоне. Потому что теперь я поняла, почему детей называют солнышками.

Через два месяца нам пришлось спасаться из Де-Криво бегством. Отец и дочь сидели в пыльном автобусе, едущем в столицу, с суровостью на сонных лицах. Солнце на западном краю неба плыло в пшеничных колосьях и подсвечивало мельчайшие пылинки, которые медленно парили в воздухе перед глазами, не подозревая, что наш рейсовый автобус движется со скоростью 60 км/ч. Я не сводила глаз с этих летучих крох. В сочетании с темно-зелеными спинками сидений они были как крошечные блуждающие солнца, звезды в далеком тумане, великие события в грозной вселенной, которая, тем не менее, была настолько мала, что вмещалась в вечерний автобус до Буэнос-Айреса.

«Но как ты могла… С… с ним?» – вот и все, что было сказано за время пути.

Славяноокая вуаледама с сидения впереди повернулась и стала рассматривать нас. Разумеется, мы напоминали невезучих супругов со своим новорожденным ребенком. Жидковолосый сорокалетний мужчина с жилистым лбом и его двадцатилетняя жена со слегка одутловатым лицом и единожды в жизни выпяченными грудями. В какой-то мере эта догадка была верна. Мы стали какими-то супругами, черт возьми! А сейчас я выродила из себя целых полземельного участка – нам на потребу.

Ночь мы провели на грязном постоялом дворе близ вокзала. Ребеночек спал под чутким маминым крылом, а новоиспеченный дедушка совсем не спал, а лежал и считал cucaracha, ползавших по полу и по стенам. В этот вечер он испытал такой же шок, как хуторяне с утра, когда узнали, кто отец девочки. Я так старалась спасти его, помочь ему подняться руин, а за эти старания меня осудили. Гадалка указала на очевидное: хотя ребенок был светленький, он странным образом был как две капли воды похож на Эль Коко. Сперва я отчаянно отрицала это, но после небольшого допроса с пытками в сарае толстяк сознался в этом зачатии перед Беннами, которые просто взвились на дыбы: «La puta mierda!» Мне едва удалось укрыть девочку в канаве, пока они неистовствовали. Иначе они утопили бы ее в подойнике. Они отвесили мне каждый по десять оплеух и столкнули на пол в хлеву. Я ругалась про себя, закусив зубами навоз. Отец был на рынке, куда его послали отвезти коровьи туши, и вернулся только к вечеру. Час спустя мы покинули Ла Квинта Де Крио, но наследник был живой, у меня на руках, и это было самое главное. Он был залогом того, что мы сможем вернуться и потребовать принадлежащее ему.

А как же Гектор? Неужели они?.. Неужели я тоже убила его, как и моего Хартмута Херцфельда, и Магистра Якоба, и Аарона Гитлера, и фройляйн Осингху? Отчего я такая невезучая? Где я ни пройду – везде приношу гибель и ад. И та лужицкая семья – они разве не из-за меня погибли? Хозяйка, горбун и хозяин.

И вот я теперь: за семью морями, за семью телами…

Но каким же образом я стала такая? В роду у меня, ни с той, ни с другой стороны, убийц не было. Что там сказал тот маленький индеец, который знал ацтекскую астрологию? Эти «окольные пути» залиты кровью? У меня судьба такая? Я спросила у пылинок в автобусе, но это было все равно что вопрошать их коллег, звезды в ночи, о сущности мироздания. Я ответила тем, что сдула эти дурацкие пылинки. Они унеслись по воздуху, целые галактики рухнули, словно Бог дунул на свое творение в живописном приступе раздражения, но потом все улеглось и вернулось на круги своя. Да кто же такой поддерживает все это в равновесии? Отчего эти пылинки так хорошо держались вместе, и плыли в пространстве с таким спокойствием и постоянством, несмотря на то, что автобус трясся по разбитому асфальту на скорости 60 км/ч? Отчего они не утомлялись, не падали на пол? Мирозданию свойственно какое-то чертово равновесие. Чертово равновесие и стабильность. И не важно, как сильно ты дуешь на что-нибудь, оно не стронется со своего места, не переменится. Очевидно, Бог отрядил мне роль неудачницы.

Но я махнула рукой на это все сейчас, шестьдесят лет спустя. Конечно, никакой это не чертов Бог, никакого чертова Бога нет в этом мире – только Пух. По-моему, это была такая жизненная задача: избавиться от всех этих тысяч и тысяч понятий, усвоенных с колыбели. Жизнь заботливо нагружает нас разным багажом. Наша задача – немедленно его выбросить. Только сейчас мне удалось освободиться от той ерунды, которую нагородили вокруг жизни всякие глупцы: богозанудство, астролохию, любвеманию и вещестяжательство. Только сейчас уже поздно. Поздно, потому что сейчас мне пора умирать. Это как с математикой в былые времена. Всю зиму пытаешься врубиться в какую-нибудь туманность, только в день экзамена начинаешь что-то в этом соображать, но тогда уже поздно, потому что после экзамена это тебе вообще не потребуется.

В конце концов наши с папой пути разошлись. Ему со мной стало тяжело. Как мы ни старались, все равно сосуществовать у нас не выходило. Он не мог смотреть на ребенка, не вспоминая при этом, кто его отец. То, что мне казалось хитроумным планом, для него было возмутительным поведением.

«Да чтоб я воспользовался… вот этим… чтобы встать на ноги в этой стране! Об этом и речи быть не может! Герра, я не пойму… как ты до такого додумалась».

«Такое уже бывало», – вот очевидный ответ, но он не породил ничего, кроме холодных взглядов.

Я подумала: он поймет это, когда мы предъявим наш светловолосый выигрышный билет, – через год, а может, через десять; а до этого мы будем идти каждый своим путем.

Я быстро свела знакомство с долговязым парнем, который и стал моим Предйоуном, и стала жить у него. Хуан Кальдерон был испанцем до мозга костей, и все ему давалось легко, кроме винопития, которым он, однако, в основном и занимался. Он работал на скотобойне и пытался прокормить свое маленькое семейство – тонкопалый юноша с обессиленностью во взгляде.

Мы жили в эдакой хибаре из рифленого железа, во дворах в тупике в Боке, генуэзском руиноквартале недалеко от порта. Эта хибарка также служила приютом для кошек и мышей и стояла во дворе трехэтажного каменного дома, словно непрошеный гость. Я сделалась домохозяйкой-домоседкой, ведь тогда в южном полушарии еще не было понятия «детский сад», и коротала время тем, что наблюдала, как жильцы каменного дома снуют мимо наших окон в сортир, который стоял в этом дворе, словно торговый ларек в цыганском аду. Мне никогда не удавалось избавиться от ощущения, что наш домик стоит в помещении. По утрам, когда зимний туман пробирал до костей, а крошечное солнышко всю ночь не давало мне спать отитным плачем, мой Кальдерюк наконец приползал домой из пивной, весь в ссадинах от мужских кулаков и женских ногтей, я иногда подходила к зеркальцу на подгнившей стене и спрашивала себя: а действительно ли мой дедушка был в этом мире президентом?

У меня было мало молока, и мне посоветовали ходить к кормилице, которая жила в этом же квартале. Дважды в день я с моим солнышком вставала в очередь к ней. Там всегда бывали две или три другие матери со своими младенцами. Дойная женщина сидела в плетеном кресле посреди сада, под чахлым деревом – широкогрудая улыбчивая Аудумла[273], а рядом с ней стоял внушительных размеров бурдюк красного вина. Иногда у нее на каждой груди было по ребенку, но чаще только один, а свободной рукой она тянулась за вином. Подозреваю, что молоко у нее было с градусами, ведь она вечно прикладывалась к бурдюку; с губ у нее не сходила блаженная улыбка, и она регулярно принималась распевать песни. Я забеспокоилась, но мне сказали, что грудное молоко в смеси с красным вином для детей как раз полезно. Во всяком случае, в этот период моя малютка все ночи спала спокойно. Зато мне было ужасно трудно смотреть, как мой ребенок берет мозолистый сосок, уже обмусоленный за эту неделю десятками других детей, и я вспоминала, что у нас дома говорили: «Родной язык впитывают с молоком матери».