И все-таки это было получше, чем дать застрелить себя в румынской деревушке, неся в голове 6000 строк Гейне.

«Я за все это время ни слова не сказал, – писал он. – Немецкий язык у меня в голове замерз. Как будто Гитлер мстил мне тем, что отобрал у меня речь. Там некоторые даже сомневались в том, что я – один из них. Но многие заключенные жили надеждой и при западном ветре навостряли уши, надеясь услышать канонаду немецких орудий. Но наградой за это им бывал лишь русский свинец. Когда кровь окрашивает снег – в этом зрелище есть странная красота. Красный цвет впитывает белое, пока не остывает. Тогда он становится черным».

В конце концов немота сослужила ему хорошую службу. После Нового года лагеря принялись прочесывать в поисках новых бойцов для пополнения армии: приближалось финальное наступление. В русских амбарных книгах исландец оказался записан, как «Ганс Биос», и теперь кто-то решил, что этот сорокалетний скандинавист – вовсе никакой не немец, а эстонец! Внутренний голос велел папе не отказываться от такой чести, и через три дня он уже был свободным солдатом: сидел вместе с целым взводом немолодых новобранцев в красноармейской машине для перевозки людей, полностью одетый, с русской винтовкой на плече. Это была примерно та же дорога, по которой шагала на своих ногах-столбах любезная Ягина, и недалеко от той дороги, по которой он сам шуровал за немецкой баранкой три зимы назад: на полвойны моложе, на целую войну оптимистичнее. И все же тот факт, что теперь он едет по этим местам в другом мундире, противоположной армии, оказался не таким убийственным, как он предполагал. Все было лучше, чем валить лес для Сталина, а сам по себе мундир не имел в бою никакого значения; на войне все – братья, все – враги: для всех важно лишь одно – остаться в живых. Папа сражался только за самого себя. Он должен был отвоевать ту пядь земли, которую уступил, чтоб покорить потерянный нынче мир.

«А когда въезжаешь из России в Польшу – ты все-таки приближаешься к Исландии».

А сама я в ту пору сидела на берегу Одера. Дети плакали в темноту, матери звенели котелками, кони прилегли, а впереди текла река: с юга на север, слева направо. Чуть ниже мост рассматривал речное дно. В воздух взлетела сигнальная ракета – и отразилась в мирных водах, среди полуразбитых опор и полузатонувших кусков стали. Вдали послышалось, как спустили курок. Никто не пошевелился. Усталость увела нас прочь от раздумий. Лишь те, в кого попала пуля, останавливались по дороге, чтобы поразмышлять о своем счастье и несчастье, а потом умирали. Остальные спокойно продолжали путь.

Разумеется, прошло уже полмесяца с тех пор, как я прибилась к этим людям, немецким землевладельцам и арендаторам, которые веками возделывали «прусскую» землю, а теперь спешили спастись, пока она не превратилась в «русскую». В итоге получилась целая процессия, шагающая по разбомбленным селениям при легком граде, в грязи приятного бурого оттенка. Самое худшее, что я уже не чувствовала, где кончается моя кожа и начинается башмак. Но сейчас путь близился к концу. Если мы переправимся через Одер, мы спасены. Фюрер ни за что не пропустит Ивана за реку.

Этот военный вечер был восхитительно безмятежным. Позади остались большие невзгоды, а здесь в свете ракет проблескивала надежда. Кто-то сказал, что февраль месяц заканчивается, а за рекой нас ждет март. Земля была безжизненной и более-менее сухой. Люди устроились на ночлег под повозками, под деревьями и почесывали укусы пуль. Мальчик заснул под лошадиным брюхом, а умудренные опытом матери прижали к себе новорожденное горе: детей, которых они потеряли вчера и позавчера. Наш седобородый заснул под телегой, которая потом укатилась; тележное колесо стояло у старика на шее, а он спал блаженным сном в своей бороде. Я рассматривала его голову и вспоминала все хранившиеся в ней истории, которые он рассказывал нам в углу неостывших развалин или в теплой канаве. Его прапрабабушке герцог привез из поездки в Венецию жемчужное ожерелье на рубеже 18–19 веков. Это было не простое ожерелье, не простые жемчужины, но жемчужины-матки, а еще большую ценность им придавало то, что они носили на себе поцелуи самого Казановы. Так это ожерелье и переходило в роду из поколения в поколение, с шеи на шею, из земли в землю, от войны до войны, а эти последние в конце концов оборвали с нитки все бусины.

«Прадедушка с прабабушкой потеряли свое поместье в первую прусскую войну, но затем снова выкупили его за восемнадцать итальянских жемчужин-маток. Бабушка откупилась четырьмя во франко-прусскую войну. В первую мировую отец спас семью, купив повозку и двух коней за двадцать жемчужин из того ожерелья. А в эту войну мы уже жили на то, что осталось. Тринадцать штук я отдал за то, чтоб меня подвезли на машине от Лодзи до Варшавы, и никогда еще эти дочери Казановы так дешево не стоили. Две я заплатил за кров для шестнадцати человек в подвале посольства, четыре ушли за целую свиную тушу, одна – за теплое пальто для моей Анны… и так далее, посмотрите…»

И он вынул из кармана ветхую нитку, на которой висели две потертые жемчужины.

«…у меня осталось две. Две жемчужины осталось на ожерелье Казановы».

Он пристально посмотрел нам в глаза: мне и веснушчатой четырнадцатилетней девчонке, затем снял жемчужины с нитки, положил в свою ладонь. Крошечные радуги окаймляли серовато-белые шарики размером с малюсенькие конфетки; казалось, они покрывают поверхность жемчужин, словно чудесный узор в вышивке стихоальвов. Вдали с небес падали бомбы.

«А теперь я дам каждой из вас по жемчужинке».

Его не остановили наши отчаянные протесты. Он сказал, что потерял во время налетов русской авиации полсемьи, а до второй половины ему дела не было; он считал, что будет лучше, если историческое скоровище попадет «в руки будущего».

И вот я сижу здесь, на берегах Одера, и смотрю за реку, а руки у меня в карманах. Одна сжимает гранату, другая – жемчужину.

Папа раньше никогда не видел, чтоб война шла с такой быстротой. Наступление в Польшу так хорошо удавалось, что они целые дни проводили на бегу. Часто линия фронта сдвигалась на сто киолметров в день. Бой принимали почти с радостью: хоть во время битвы не надо было никуда бежать. Рядовые лежали в наскоро вырытых в снегу ямах, пока артиллерии обменивались вспышками. Под городом Белосток, где спала в берлоге Ягина, папа подвергся опасности: по его каске ударил осколок танковой гусеницы. Черный дым плыл над белым полем.

И вновь бег: в полной амуниции, с винтовкой и вещмешком за спиной под конец пожилой боец снова отстал. Он отбился от своей части и две недели бродил по зимне-зеленому лесу с четырьмя товарищами, охромевшими и израненными, и стреляли они там разве что косуль и зайцев.

«Там я познакомился с Дмитрием Годуновым, который много лет спустя приехал в Исландию, и про которого даже написали в газете „Тьоудвильинн“[278]статью: „Советский герой войны в Рейкьявике!“ В своем интервью он вспомнил меня, но они это вычеркнули. Ведь с их точки зрения в Красной армии не могло быть никаких „фашистов“. По всей видимости, это были мои лучшие минуты в военное время, если слово „лучший“ вообще уместно на войне. Я немножко научился говорить по-русски. Честно признаться, это напоминало летний отпуск, хотя была еще только середина марта. Дмитрий был низкорослый и подвижный, справедливый и сильный, но его ранило в ногу осколком, и рана воспалилась. Он был мастер на все руки: стоило ему присесть, как он уже успевал выстругать черпак или сковородник, чтоб готовить на костре».