Из болота доносится крик. Взмывают птицы, круглые и черные — катышки перца грубого помола в этом буйабесовском небе. Детвора резко тормозит, а духовой оркестр замолкает на полутакте. Энциан вскакивает и вприпрыжку несется туда, где собрались остальные.

— Was ist los, meinen Sumpfmenschen?[186] — Остальные, хохоча, загребают жижу горстями и швыряются в своего Hrapopepy, а тот пригибается, уворачивается, сам зачерпывает той же грязи и открывает ответный огонь. Немцы на берегу лупают глазами, учтиво шокированные сей недисциплинированностью.

В дощатом загончике из болота уже торчит пара триммеров, между ними — двенадцать футов жижи. Весь заляпанный и каплющий, Энциан — белая ухмылка обгоняет его на несколько метров — перемахивает через крепь в яму и хватает лопату. Настал примерно церемониальный миг: Андреас и Кристиан подошли с флангов, помогают чистить и копать, пока на свет не является где-то с фут стабилизатора. Определение Номера. Нгарореру приседает на корточки и смахивает грязь, обнажая часть косой черты, белую 2 и 7.

— Outase. — У прочих тоже рожи мрачные.

Ленитроп допетривает.

— Вы ожидали Fünffachnullpunkt, — немного погодя предполагает он, — пятикратного нуля, так? Хха-ааа! — Попался, попался…

Вскинув руки:

— Это безумие. Сдается мне, такого не существует.

— Нулевая вероятность?

— Мне кажется, зависит от числа искателей. Ваши люди его ищут?

— Не знаю. Я сам случайно услыхал. У меня нет никаких людей.

— Шварцгерэт, Шварцкоммандо. Шлакобери — предположим, где-то есть список по алфавиту, чей-то список — скажем, разведданные какой-нибудь спецслужбы. В какой-нибудь стране, какой — не суть. Но предположим, что в списке этом случайно оказываются два названия — «Черное устройство», «Черное подразделение» — и сополагаются. Вот и все, алфавитная случайность. Ни нам не обязательно быть реальными, ни ему, верно?

Болота мелькают прочь, в пятнах света под молочной мглой. За краями всего белым мигают негативные тени.

— М-да, тут и без того жутковато, оберст, — грит Ленитроп. — Помощи от вас никакой.

Энциан вперился в лицо Ленитропу, под бородой нечто вроде улыбки.

— Ладно. Кто за ней тогда охотится? — Весь такой таинственный, отвечать не хочет — да эта птица напрашивается на колкости, что ли?

— Этот майор Клёви, — высказывается Ленитроп, — вдоба-авок и Чичерин тоже!

Ха! Готов. Как честь отдал, каблуками щелкнул — лицо Энциана моментально переключается на совершенную нейтральность.

— Вы меня обяжете, — начинает он, но затем меняет тему: — Вы побывали в «Миттельверке». Как там люди Клёви уживаются с русскими?

— Закадычные кореша, похоже.

— У меня такое чувство, что оккупационные Державы буквально на днях пришли к соглашению выступить народным фронтом против Шварцкоммандо. Я не знаю ни кто вы такой, ни как пролегают ваши направляющие. Но они пытаются нас прихлопнуть. Я только что из Гамбурга. У нас были неприятности. Выглядело, как налет ПЛ, но за этим стояла британская военная администрация, и русские им содействовали.

— Жаль слышать. Чем я могу помочь?

— Не теряйте головы. Давайте все вместе выждем и посмотрим. Про вас все только и знают, что вы вечно где-нибудь выскакиваете.

К сумеркам ближе черные птицы — миллионы черных птиц — опускаются и рассаживаются на ветвях деревьев окрест. Деревья отягощаются черными птицами, ветви — что дендриты Нервной Системы, жиреют, погрузившись в щебечущие нервносумерки, готовятся к некоему важному сообщению…

Потом в Берлине, в подвале среди лихорадочных грез — дерьмо вытекает галлонами/час, сил нет даже хорошенько лягнуть крыс, что носятся мимо и прилежно таращатся в никуда, делая вид, что у берлинцев они сейчас не в таком уж и почетном фаворе, кривая душевного здоровья опустилась ниже некуда, солнце пропало так прочно, что вроде бы уже и навсегда, — тупое Ленитропово сердце на холостом ходу грит: «Шварцгерэт» — никакой не Грааль, ас, Г в «Имиколексе G» совсем не это означает. И ты — никакой не геройский рыцарь. Тебя разве что с Тангейзером сравнивать, с Поющим Пентюхом, — побывал под одной горой в Нордхаузене, спел песенку-другую под укелеле при свидетелях, и что — разве не чувствуешь, Ленитроп, будто тебя засосало трясиной греха? может, и не того, что «грехом» полагал Уильям Ленитроп, выблевавший почти весь 1630 год за борт этой «Арбеллы» …А затесался ты в чей-то чужой поход — какой-то фрау Хольды, какой-то Венеры в какой-то горе — и играешь в ее, этого существа, игру… сам же знаешь, что неким неодолимым манером игра эта — зло. А играешь, потому что заняться больше нечем, но игра от этого не становится правильной. И где тот Папа, чей посох тебе расцветет?

Вообще-то еще немного — и он столкнется со своей Лизаурой: с нею он некоторое время побудет, а потом снова уйдет. Миннезингер бросил свою бедняжку, и та покончила с собой. На что Ленитроп покинет Грету Эрдман, не столь ясно. На берегах Хафеля в Нойбабельсберге ждет она — ничтожнее собственных образов, что выживут в неопределенном количестве фильмокопий там и сям по всей Зоне и даже за морем… Все добрые осветители, что когда-либо накидывали для нее пурпурный фильтр на ос-иовной свет, отправились на войну или на смерть, и ей не осталось ничего, кроме безразличного солнца господа бога, а оно выбеливает, ужас, ужас… Брови выщипаны до карандашных штрихов, длинные волосы исчерчены сединой, руки отягощены перстнями всех цветов, матовости и уродства, носит довоенные наряды от «Шанели», без шляпки, шарфики, неизменно — цветочек: ее неотступно преследуют центральноевропейские ножные шепотки, что овевают, точно кожистые пологи Берлина, тем призрачнее ее жиреющую порушенную красоту, чем ближе они с Ленитропом друг к другу…

Вот как они знакомятся. Однажды ночью Ленитроп грабит огородик в парке. Без крыши над головой живут тысячи. Он украдкой огибает их костры… Ему нужны-то пучок зелени тут, морковка или кормовая свекла там, хоть как-то продержаться бы. Если его замечают — швыряются камнями, палками, не так давно вот старой ручной гранатой кинули: не взорвалась, но обосрался он, не сходя с места.

Сегодня вечером он циркулирует по орбите где-то вокруг Гроссер-Штерн. Комендантский час уж давно начался. Над городом висит амбре древесного дыма и гниенья. Средь разнесенных в прах голов каменных марк-графьев и курфюрстов, на рекогносцировке перспективной на вид капустной грядки, как гром с неба, прилетает аромат без сомнения нет не может быть да это же КОСЯК! Вдоба-авок запален где-то поблизости. Тут у нас золотом пропитанная зелень с косых пятаков Эль-Рифа, духмяные цветочки смолисты и летни, моська Ленитропа сама зачарованно находит путь через кусты по примятой траве, под расхераченными деревьями и тем, что сидит у них на ветвях.

Ну и точно: в яме от поваленного ствола, чьи длинные корни окаймляют картинку, точно заставу лепреконов, Ленитроп обнаруживает некоего Эмиля Обломма (по кличке «Зойре») — некогда самого пресловутого форточника и торчка Веймарской республики, — а по бокам у него две красивые девушки, и они все передают по кругу бодренькую такую оранжевую звездочку. Развратный старикашка. Ленитроп обрушивается, не успевают они и рылом повести. Обломм улыбается, протягивает руку, предлагая остаток покурки Ленитропу, и тот берет чинарик длинными грязными ногтями. Присаживается на корточки и принимается за дело.