В те три часа, что мы сидели в баре, разговор вел главным образом Верн. Алкоголь явно помог ему расслабиться, и он болтал на самые разные темы, сравнивал разные исполнения Малера, жаловался, что давно не ждет ничего от своей работы в библиотеке, упомянул даже о женщине, в которую был влюблен, когда учился в Королевском колледже:

— Ее звали Вероника. Виолончелистка из Лиона. Блестящая музыкантша и, на мой взгляд, очень красивая, хотя это своеобразная, суровая красота. Однажды я ей аккомпанировал. Это была Вторая соната для виолончели Мендельсона. И я почувствовал — по брошенным ею намекам, — что она ко мне не совсем равнодушна. Видит Бог, я просто голову потерял из-за нее. Но… я никогда не был силен в этих делах.

— Вы имеете в виду — обольщать женщин?

— Я имею в виду — быть нормальным.

— Помилуйте, да кто нормален?

— О, существует множество людей, идущих по жизни легко, без особых затруднений. Они знают, как найти свое счастье, могут с умом распорядиться своими талантами, им все удается.

— Все же мало у кого все складывается гладко как по маслу. Большинству приходится спотыкаться…

— Особенно при встрече с великой силой, которой никто из нас не в силах противостоять, — со смертью.

— Она вас пугает? Смерть.

— Она наступит, это точно. И как мне кажется, меня озадачивает только одно: сам факт того, что я как личность перестану существовать, что вся моя история исчезнет вместе со мной. Меня не станет. Как это будет?

— «Меня не станет», — повторила я. — Год назад это казалось мне весьма желанной перспективой.

— А сейчас?

— Сейчас… Я должна жить, жить с собой, что бы это ни значило.

Это был единственный момент за все время в баре, когда мы вскользь коснулись произошедшего раньше. Нам подавали очередные порции спиртного. Мы говорили. Я чувствовала, что виски оказывал свое действие, но мне была по душе эта алкогольная анестезия. Мне нужно было выпить, я по какой-то причине испытывала в этом потребность, как раньше испытала потребность рассказать о «том дне»… Это следовало сделать. Это было необходимо.

Мы с Верном набирались неуклонно, но неторопливо, так что обоим удалось продержаться, сохраняя ясность мысли, почти до пяти часов… а потом Томми вызвал для нас два разных такси (был настолько уверен, что мы не намерены проснуться рядом друг с другом?), помог нам выйти из бара на улицу и рассадил по подоспевшим автомобилям. Однако за пару часов до этого я мимоходом обратила внимание на одну вещь, которая, как оказалось впоследствии, напрямую определила течение моей жизни в последующие месяцы. Как это часто бывает с событиями, которые коренным образом изменяют наше существование, это вошло в мою жизнь исключительно благодаря тому, что я случайно посмотрела в определенный момент в определенную сторону, а именно бросила взгляд на телевизионный экран у бара ровно в тот миг, когда…

— Наконец-то поймали сукина сына, давно пора.

Это изрек бармен Томми, глядя на экран телевизора. На экране Джорджа Макинтайра, отца пропавшей тринадцатилетней девочки Айви, выводили из очень бедного бревенчатого дома. Это был мужчина сорока с небольшим, ожиревший и лысый, с реденькой бородкой, в замызганной футболке и пижамных штанах — полиция, очевидно, схватила его, когда он еще спал. Но хотя я отметила каждую деталь его неприглядной внешности и мысленно согласилась, что такой облик вполне соответствует представлениям о растлителях малолетних, внимание мое вдруг привлекли его глаза. Они были красными от слез. И я не увидела в них ни страха, ни чувства вины, ни озлобленности — нет, в них была душевная мука. Точно такая же мука, какую я после смерти Эмили замечала в собственных глазах, когда по неосторожности ловила свой взгляд в зеркале. Это был взгляд человека, потерявшего свое дитя и познавшего скорбь неописуемую. И в тот самый миг я осознала: этот человек не убивал свою дочь.

Макинтайра тем временем вели, заломив руки, к полицейской машине, пока вокруг выкрикивали свои вопросы и щелкали затворами фотокамер десятки репортеров и папарацци.

— Когда Джорджа Макинтайра уводили, — говорил репортер Си-би-си, — было слышно, как он кричит: «Я бы никогда не сделал плохого своей дочке. Никогда!» С момента исчезновения дочери он не раз публично заявлял, что надеется на ее благополучное возвращение. Макинтайр, сорока двух лет, известен полиции. Его жена, Бренда, активистка местной церкви Божьих Ассамблей и, по словам ее пастора, преподобного Ларри Корсена…

На экране возник преподобный Ларри Корсен. Светлые волосы, квадратная челюсть, превосходные зубы. Высокий пасторский воротничок под светло-коричневой кожаной курткой и ханжеская озабоченность на красивом лице.

— Какой печальный день для Бренды Макинтайр, для всех членов нашего прихода, нашей Божьей Ассамблеи… и, разумеется, для самого Джорджа Макинтайра. Происшедшее трагично. Мы продолжаем горячо молиться за благополучное возвращение Айви, молимся о том, чтобы свет Господа нашего Иисуса Христа озарил ее чистую душу, а также душу Джорджа Макинтайра.

Я придвинула стакан к себе поближе и залпом прикончила остатки виски.

— Молимся Господу, — прошептала я едва слышно.

Верн, однако, расслышал и одарил меня своей слабой улыбкой.

Теперь на экране показывали офицера полиции, Флойда Маккея. Он объяснял, что Макинтайр будут отправлен в Калгари для проведения дальнейшего расследования.

— Знаете, что я слышал утром от одного копа, который здесь выпивал? — заговорил бармен Томми с клиентом, сидевшим на табурете перед барной стойкой и пившим из горлышка пиво «Лабат». — Они нашли окровавленное нижнее белье в сарае Макинтайра, под поленницей, вот почему сегодня парня схватили.

— Будь я копом, своими руками кастрировал бы гада, — заметил другой клиент.

В этот момент я услышала собственный голос:

— Он этого не делал.

Бармен Томми уставился на меня:

— Я вас правильно расслышал?

Я посмотрела ему прямо в глаза.

— Правильно, — подтвердила я. — Он этого не делал.

— Откуда, черт возьми, вам это знать?

— Просто знаю.

— Даже при том, что у него в сарае нашли окровавленные трусы его дочки?

— Это непроверенные слухи. А я утверждаю, сэр, этот человек невиновен.

— А я утверждаю, мэм, что он кругом виноват. Послушай, Верн… не знаю, кто она такая, твоя подруга, но мне сдается, что целое море виски, которое вы выпили, порядком затуманило ей мозги.

— Думайте что хотите, — едва слышно прошептала я.

Верн сделал мне знак рукой и устремил на меня выразительный умоляющий взгляд, намекающий на то, что мне немедленно нужно заткнуться.

— Извините, если я вас обидела, сэр, — крикнула я бармену.

— А… скажите спасибо, что Верн здесь свой человек. А то сейчас оказались бы на улице.