Сергеев вздохнул обреченно.

– Ты имеешь основания ему не верить?

– Я имею привычку не верить никому. Потому и жив.

– И как ты собираешься забрать груз?

– Ты принес образец? – ответил он вопросом на вопрос.

– Да, – сказал Сергеев. – Образец со мной. Но вывезти этот контейнер и вывезти то, что я видел там, в Киеве, – задачи разной степени сложности. Ты не сможешь все это перетащить без помощи Истомина. Ни в Восточную Республику, ни в Россию…

Али-Баба, несмотря на постоянную боль, мучившую его, нашел силы все-таки улыбнуться. И не просто улыбнуться, а с определенной степенью умственного превосходства, чуть ли не с жалостью к слабоумию собеседника. Не будь араб тяжело ранен, как пить дать, схлопотал бы в лоб. У Михаила даже кулаки сжались рефлекторно.

– Я никому не рекомендовал бы иметь Истомина во врагах, – произнес Сергеев тихо, не сводя глаз с собеседника. – Кстати, так же говорят и обо мне.

– Наивный ты человек, Михаил. Или хочешь таким казаться. Истомин съест и меня, и тебя, если ему будет надо.

– Меня пока не съел.

– Меня тоже. Но думаю, что собирался.

– Поэтому ты полез в Зону сам?

– Ты думаешь медленнее, чем он. Уверен, что в точке рандеву, которую готовил Константин Олегович, меня бы разнесли на куски.

– Ну уж, не думаю… – возразил Сергеев. – Это совсем ни к чему. Скорее уж, тебя бы взяли с шумом, криком и телевидением. Что толку распылять тебя на атомы? От этого Косте новые звездочки на плечи не упадут. Но я не уверен, что Истомин задумал сделать с тобой такое…

– Значит, ты плохо его знаешь.

– В отличие от тебя, я знаю его много лет.

– Тогда ты знаешь… – начал Али-Баба.

– Что он работал на тебя? – перебил его Сергеев, улыбнувшись уголками рта. – Я догадывался. Но, если ты спросишь меня, был ли Истомин твоим человеком, я отвечу: «Не знаю. Думаю, что не был».

– Я тоже так думаю, – отозвался араб. – Именно поэтому и решил выйти сам.

– И груз забрать – тоже сам?

– Ну я же трезвомыслящий человек! Оооо-хх! – заскрежетал он на вздохе.

У Али-Бабы сбилось дыхание и лицо стало настолько землистым, что Сергееву показалось, что раньше на нем был румянец. Если бы Красавицкий не покинул комнату, чтобы не мешать разговору, то лететь бы Михаилу отсюда кубарем за жестокое обращение с ранеными. Но Тимура в комнате не было, а результат от разговора следовало получить как можно быстрее.

– Дай пить, – попросил Али-Баба совсем тихим, хриплым голосом. – Не могу. Горло сохнет.

Сергеев встал и налил воды в старую фарфоровую чашку. Кофейная эмаль местами потрескалась, взялась тонкой паутинкой, напоминающей патину, ручка была аккуратно приклеена. На боку чашки поблекший Винни-Пух бежал куда-то с некогда розовым, а ныне практически бесцветным Пятачком. Над ними реял в воздухе воздушный шарик. Вид у сказочного медведя был жалкий. Сказочный поросенок исчезал, и оставшуюся жизнь Винни должен был прожить один на один с воздушным шариком – легким, как пустые надежды.

«Что со мной? – подумал Сергеев. – Что за дикий ассоциативный ряд? Это же просто чашка. У нас с Викой была точно такая. Я купил ее как-то для Маринки. Она тогда еще была Мася, а не Маринка. Маська. Масяни этой жуткой, компьютерной еще не было. Это точно. После того как она появилась, Маринка просила не называть ее Мася. Я даже помню, где стояла эта чашка. У Вики на кухне, в шкафчике над мойкой. Потом…

Потом я видел ее там. В развалинах. Она лежала наполовину погруженная в покрытую коркой грязь, неприлично сверкая необъяснимо чистым боком и ярким рисунком на нем. По ее краю ползла огромная изумрудная муха. Воздух был заполнен низким гулом – над развалинами роились мириады мух. Они откладывали личинки в гниющую под жарким солнцем плоть и плодились, плодились, плодились…»

Сергеев невольно закрыл глаза, протягивая Али-Бабе питье. Ему казалось, что огромное, цвета электрик насекомое все еще ползет по ободку, щелкая крыльями и жадно потирая передние лапки.

И запах…

Какой страшный запах! Сладковатый, удушливый, тяжелый. Он был везде. На каждой улице. В каждом доме. Так пахла смерть. Гнили не только человеческие тела. Гнили трупы животных, растения, водоросли, мертвая рыба. Весь мир гнил под палящим летним солнцем. Мир умирал. Выжившие брели к Сергееву навстречу. К границам. До того, как они закроются навсегда, ощетинившись колючей проволокой и минными полями, еще было время.

Он шел к эпицентру событий, туда, где солнечный свет пах гноем. Туда, где были Вика и Маринка. И Блинчик, мать бы его так! И Васильевич. И родители Молчуна. И семья Мотла-Матвея. И полковник Бондарев, тогда еще не Равви. И Тимур Красавицкий, плачущий над развалинами своего дома. И Макс Пирогов. И еще миллионы мертвых и тысячи живых, будущих граждан Ничьей Земли: святых, бандитов, безвинных жертв и хладнокровных убийц, стоящих по обе стороны правды.

Воздух пах смертью.

Палило солнце.

Гудели мухи.

И выл, выл на одной ноте сумасшедший, прячущийся в развалинах.

В грязи, сверкая чистым боком, лежала целая чашка.

По чашке ползла большая зеленая муха.

Винни-Пух и Пятачок вместе бежали за голубым воздушным шариком.

Рот Сергеева начал наполняться горькой слюной. На какой-то момент он перестал понимать, где находится, и с недоумением смотрел на лежащего перед ним человека. Потом все встало на свои места.

Араб жадно выпил почти полную чашку, но вода явно не принесла ему облегчения. Сергеев знал, что такое всегда бывает при большой кровопотере – организму требуется восполнить жидкость.

– Я знаю, что тебе сейчас хочется спать, – сказал он, – но мы должны окончить разговор. Ты мне не доверяешь. Более того, я догадываюсь, что при таком раскладе ты не собирался оставлять меня в живых.

В глазах Али-Бабы что-то мелькнуло. Возможно, уважение. Возможно, страх. А может быть, и то и другое.

– Сейчас расклад поменялся. Ты у меня в руках. И только от меня зависит, будешь ты жить дальше или нет.

– Зачем тебе меня убивать? – прохрипел араб, глядя на Сергеева своими черными, как смоляные лужи, глазами сквозь полуопущенные, опухшие веки. – Что толку?

Под закрашенной йодом царапиной на его виске билась упругая, живая жилка. Пульсировала быстро потому, что ее хозяин боялся, хоть и не показывал этого ничем.

Сергеев оскалился. Его рефлексы оживали.

– Очень важно, – говорил Леонид Сергеевич, поправляя на носу очки в тяжелой роговой оправе, – перед тем как вы начнете задавать вопросы, почувствовать настроение допрашиваемого. Его эмоциональный настрой. Допрос – это искусство. Что бы вам ни говорили, умение получить информацию от человека, который не собирается ее вам предоставлять, сродни игре на музыкальном инструменте. Причем задача осложняется тем, что вы должны сыграть на незнакомом вам инструменте.