где там! Хвостом вильнула — и со двора. Мол, в цехе их найду. А в переулке уже газик торчал, и в тот газик майор ее подсаживал. «Ха-ха-ха!» — и только пыль заклубилась за машиной. «Вот бесстыдница ветреная, — ворчала старушка, — то была с капитаном, а то уж с майором! Свежую могилу мужа паскудит!»

Но когда наступила ночь, а Груни и Надежды все не было, ей подумалось, что эта шлендра и их подбила на скользкое! Ох, горюшко, теперь и им бес душу взбаламутит! А тут еще и пора такая предательская наступила — бузины цветение! По себе знала, когда цветет этот чертов кустарник, трудно устоять перед искушением.

«И откуда ты взялась на мою голову!» — честила уже Надежду, которая в одну дуду дудит со своей подруженькой Зиной и внучку с пути сбивает. И себя корила старая, упрекала за неосторожность, за легкомыслие, что дала приют Надежде. «А теперь что делать?» Выбегала в тревоге на улицу, все глаза проглядела. Уже и рассветает, а их все нет. Все, видно, хихаиьки да хаханьки с майорами, капитанами.

И вдруг — царица небесная! — в самом деле майор! До самого дома провожает. Милованья-расставанья… Чуть глаз не лишилась — не то от стыда, не то от ветвей бузины вреднющей, мешавшей все хорошо разглядеть.

Надежда еще издали заметила за кустиком бузины серенький чепчик. Как будто его кто-то бросил на ветку и забыл там. Как только Субботин ушел, чепчик исчез. А хитрая бабка Орина, почесываясь и позевывая, выйдя словно по нужде, встретила их у двери.

— Доброго утра, деточки!

— С добрым утром, бабуся!

— Вижу, трудно вам пришлось в цеху. Осунулись, бедняжки.

— И не спрашивайте!

— Ох, ох, а я ж еще и чайник не ставила. Проспала, старая.

Теперь, когда Лукинична уехала в совхоз, бабке Орине одной приходилось заботиться о них; они еще в постели, а у нее уже картошечка на столе дымится и чайник на плите пофыркивает.

— Так я сейчас, детушки, сейчас. Только руки вымою.

— Не беспокойтесь, бабусенька, мы не голодные.

— Как это так, не голодные? Где же это вы насытились? Не в трактире ли?

— Да нет, не в трактире.

— А ну, дыхните! — вскипела вдруг старуха и крикнула: — Марш в дом! Пусть хоть люди не видят позора!

А уж в доме разошлась, вовсю.

— Так что же это вы, свистухи, вдвоем на одного повесились?!

Почему-то больше всего разъярило старуху то, что их провожал один, и обе с одним целовались у ворот. Вот так дожили! Господи, куда же стыд девался? Где же их совесть, честь?!

Влетело тогда и внучке, и Надежде.

Доставалось им и потом. Только тактику нападения старуха меняла. По опыту знала, что беса надо выгонять не только силой, но и хитростью. Особенно если он, сохрани господь, глубоко въелся в печенки! Тогда надобно и к разуму обратиться и совесть разбередить. Молодость — она всегда огнем дышит. Тут, как в печи: недодержишь — не испечется, передержишь — сгорит. Сами должны соображать, что и когда.

На следующий день она вела себя так, словно бы не только знала, что было с Груней и Надеждой в прошлую ночь, но и слышала исповедь о неверной девушке, сбившей с пути Турбая.

— Ишь, развелось распутства! Ишь! Смотреть противно. С виду ангел, а в душе бес. Еще и не выросла как следует, а уж сегодня с одним, завтра с другим. А почему так? Удержу нету. Раньше хоть бога боялись, греха стыдились. А теперь?

Помолчав, снова повела как из автомата:

— Наглядятся в тех кинах да тиатрах, где, прости господи, голышом вертятся, да и сами так! Много воли дали!

Бабуся умышленно подбирала грубоватые выражения, чтобы досадить молодухам, чтобы глубже пронять их душу, но скоро поняла, что ход сделала неудачный — не попадает в цель. Разве ж их проймешь святыми, — когда они в комсомолии! И она из духовного пастыря перерядилась в комиссара. Зашла по второму разу с политической стороны.

— Вот я вчера о грехе поминала. Да не то хотела сказать. Не про тот грех. Попов патлатых и сама не терплю. Иконка эта вот висит просто так, обычая ради.

Орина и впрямь не из набожных. Еще в девятьсот пятом, когда царь перед дворцом расстрелял людей с хоругвями, отреклась от попов.

— А вот про свободу, тут уж сами поразмыслите. Много воли дала нам, бабам, революция. Слишком много. На равную ногу с мужиком поставила! Но не для того, чтобы самой на него вешаться! Не для того, чтобы честь свою позорить! Честь для бабы — это все! И сила ее, и краса!

Старуха была явно напугана случаями «грехопадения баб» и причины всех свар, разводов, драм видела только в поведении женщины.

— Мужик есть мужик. Его дело спрашивать, удочку закидывать. А ты должна знать, что на то сказать!

Посопела, поводила глазами то на одну, то на другую и уже ласковее добавила:

— Одного берега держаться следует! Одного, детушки! — И тотчас выстрелила: — Которая для всех, та ничья!

Поковырялась в печке, чайник на стол поставила. Уже совсем примирительно поглядела на обеих. Такие они молоденькие, пригожие! Душа радуется.

— Женщина что яблочко! Но когда оно червем подточено — его выплевывают!

А за чаем — уже и неумышленно, уже и сама того не хотела — как ножом в самое сердце:

— А каково оно суженым вашим? Там, на войне? Да вы знаете, что такое для солдата неверная жена?!

Надежда даже задохнулась. Едва сдержалась, чтобы не выскочить из-за стола. Груня хотела было оборвать, остановить расходившуюся бабку, но знала, что ничем ее не удержать. Только хуже сделаешь. Бабуся у нее огонь: шевельни — и вспыхнет пламенем.

Они рассказали ей все — и где пробыли ночь, с кем были и кого провожали.

Но ревностная поборница женской чести долго еще не могла утихомириться и при каждом случае, в целях профилактики, поминала и поминала обеим.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Небывало горячим зноем разгорелось лето, и смертельной угрозой дышало с полей битвы. Тяжелые вести поступали с фронтов. Пал Севастополь, с огнем и голодом сражался осажденный Ленинград, на юге пожар охватил уже горы Кавказа и полыхал у Волги.

Тяжело было и на заводе. Напрягая все силы, боролись за каждую тонну проката. А тут еще, что ни день, редели мужские бригады. Даже девчат стали в армию брать.

Однажды вечером, когда менялись смены, солдатки расшумелись. Такой подняли гам, что новый инструктор горкома партии, кстати, тоже солдатка, которую они все