При въезде в предместье Загреба дорогу машине Везича преградил велосипедист. Полковник яростно нажимал на клаксон, чтобы человек сошел с дороги, но тот стоял, не двигаясь, то и дело поправляя левой рукой дужки маленького пенсне на переносице, а правой намертво вцепившись в руль своего старого велосипеда.

Людей на дороге не было. Прежде чем затормозить, Везич какое-то мгновение высчитывал: не специально ли его хотят задержать здесь, не работа ли это немцев и Ковалича, не арестуют ли его, наверняка ведь знают, что ездил в Белград, и понимают отчетливо, зачем он туда ездил. А потом он вспомнил женщину с перерезанным горлом, репортера Иво в луже крови, желтые пяточки младенца, которые неподвижно торчали из корытца, и подумал, что с ним здесь могут поступить так же, а человек в пенсне наверняка дешевый агент, несмотря на свою интеллигентскую жалкость, а в кустах сидят мускулистые тупорылые мальчики из жандармерии или из «селячкой стражи» Мачека, или из второго отдела, подчиненного Владимиру Шошичу, – мало ли служб, которые могут сделать все, лишь бы приказали сверху. Они могут это сделать сейчас, могут вечером; могут здесь, могут и в центре города – они все могут.

Везич убрал ногу с педали тормоза и хотел было нажать на акселератор, чтобы прибавить газ и чтобы его мощный «линкольн» набрал еще больше скорости, и даже услышал тупой удар по человеческому телу, и представилось ему, как беспомощно валяется на булыжнике треснувшее пенсне этого человека с велосипедом, которого, видимо, силой принудили служить полиции. Везич зажмурился и нажал на педаль тормоза, машину занесло к кювету, и, лишь когда она остановилась, Везич понял, что оружия у него с собой нет. Только начинающие полицейские таскают пистолет; те, которые отдали работе в секретном политическом сыске много лет, привыкли ощущать свою власть и силу не в пистолете, а в листке бумаги, на котором выведено: «Согласен на вас работать…»

– Спасибо, – сказал Родыгин, подойдя к машине. – Я уж думал, что вы хотите меня задавить.

– Я очень хотел вас задавить, – устало ответил Везич, ожидая, когда из кювета вылезут молодчики, лица которых он с такой явственной ненавистью и тяжелым презрением представлял себе.

– Я один здесь, – словно поняв его, сказал Родыгин. – Я ждал вас четыре часа. А задержу минут на пять, не больше.

– Ну, что? – спросил Везич. – Только не финтите. Давайте сразу и без обиняков: что вам от меня надо?

– Я бы иначе сформулировал. Я бы на вашем месте начал с вопроса: «Кто вы?» Так вот, я работаю на советскую разведку, Везич.

– Вы русский?

– Это можно легко определить по моему акценту.

– Вы русский? – настойчиво повторил Везич. – Русский или нет?

– Русский.

– Бросьте свой велосипед и садитесь ко мне, по дороге договорим.

– А как я потом возьму велосипед? – удивился Родыгин. – На чем мне ездить? Его же украдут.

– Купите новый. Садитесь.

– Господин Везич, у меня нет денег на новый велосипед, и осталось мне сказать вам всего несколько фраз. Во-первых, мы знаем о предложении, которое вам сделал Штирлиц.

Везич усмехнулся, и страх, который жил в нем, медленно растворился в тепле, которое пришло в пальцы рук и ног на смену отсутствующему, пустому холоду.

«Ясно, – подумал он. – От немцев. От Штирлица. Этот убивать просто так не будет, не того калибра личность».

Везич вышел из машины, широко развел руки, в плечах сильно хрустнуло, и он только сейчас ощутил ту разрушающую усталость, которую испытывал все то время, пока гнал в Белград, говорил там с Губаром, Зденко, Трипко, с Мирковичем и возвращался назад, вспоминая слова генерала о том, что работу надо кончать в три часа, по звонку, как раньше, как было всегда заведено, как должно быть в дни мира, как должно быть в стране, которая тщится доказать противнику, что ситуация контролируема правительством. Этим доказывается то же самое и союзникам, а сие, видимо, самое важное, даже важнее, чем доказательство силы и спокойствия, предъявленное врагу.

– А во-вторых? – спросил Везич.

– Во-вторых, у меня к вам просьба от югославских товарищей. Она не имеет отношения к первой. В полиции заключены Аджия, Прица, Кершовани, Рихтман, Крайский. Где-то в другом месте держат Цесарца. Это цвет партии, господин Везич, эти люди всегда были непримиримы к гитлеризму. Вы можете и вы должны снестись с Белградом и требовать их немедленного освобождения.

– Вы думаете? – спросил Везич. – А профессор Мандич не арестован?

– Нет.

– Это точно?

– Да.

– Арестов, связанных с ним, с его друзьями, не было?

– Нет.

– Кто арестовал Прицу и его товарищей?

– А вы не знаете?

– Я вас спрашиваю, вам известно?

– Их брала «селячка стража» Мачека. Их арестовывали для того, чтобы удобнее было играть с Веезенмайером. Их арестом Гитлеру косвенно демонстрировалась лояльность Загреба. Их арестом Мачек предлагал Гитлеру сговориться без помощи Павелича. Их арестом Мачек и Шубашич уверяли державы оси, что они тоже самостоятельны и беспощадны, когда речь идет об их интересах…

– Эту просьбу я понимаю, – задумчиво ответил Везич, – но при чем здесь Штирлиц?

– При том, что, согласись вы «дружить» со Штирлицем, вам будет легче помогать нам.

– Вам? Советской разведке?

– Нам. Советской разведке.

– Вы с ума сошли, милейший?

Родыгин поправил указательным пальцем дужку пенсне, которое то и дело съезжало с переносья, и вдруг – неожиданно для самого себя – закричал тонким голосом:

– Дурак! Игрок! Опереточная примадонна! А кто, по-вашему, будет по-настоящему драться с Гитлером?! Кто?!

Этот отчаянный крик оказал на Везича странное действие. Он улыбнулся вдруг, ощутив в себе спокойствие, и подумал, что жизнь его могла сложиться иначе, если б тогда, давно, когда он выбирал свой путь, кто-нибудь вот так, как этот хлипкий потный человек, истошно заорал на него и он бы почувствовал в этом крике боль, и беспомощность, и страх; и за всем этим увидел искренность; именно увидел искренность, а не почувствовал ее. Если бы только почувствовал, долго размышлял бы, прежде чем говорить с Родыгиным открыто, потому что за годы службы в политической полиции Везич научился проводить четкую грань между чувствованием и видением.

– Откуда вы знаете о предложении, которое мне сделал Штирлиц?

– Мы знаем их код, – соврал Родыгин так ловко и неожиданно для себя самого, что в нем родилась уверенность, горделивая и по-мальчишески радостная! «Все сейчас будет так, как планировал Штирлиц, все будет именно так, как задумывал этот красивый, жестковатый и, по-видимому, очень одинокий немец, работающий на нас».

– Где доказательства, что вы представитель русских?

– Таких доказательств я вам не представлю.