– А что, если вы человек Штирлица?

– Я понимаю вас, – сказал Родыгин. – Я все прекрасно понимаю, но вам лучше все-таки поверить мне. Вам предстоит драка, и вам в этой драке надо опираться на кого-то. На кого? Видимо, кроме как на нас, не на кого. Если вы скажете мне, какая вам нужна помощь, я сразу передам это в Центр.

– Какая помощь? – вздохнул Везич. – Какая помощь, если шестого утром немцы перейдут нашу границу.

– От кого вы получили эти данные?

– Эти данные получил не я, а правительство, и переданы они нашим военным атташе в Берлине.

– Меня интересует фамилия.

– Вас? Почему она должна вас интересовать? Фамилией должен интересоваться ваш Центр. Фамилия – Ваухник. Фамилия военного атташе – полковник Ваухник. Ваши знают его так же, как мы знаем всех ваших атташе. Когда взяли Аджию и Кершовани?

– Три дня назад.

– Это точно?

– Да.

– Почему вас интересует Штирлиц?

– Меня он не интересует. Им интересуется Центр. Центр заинтересован в том, чтобы вы согласились с его предложением. Проинформируйте ваше руководство в Белграде, если в этом есть необходимость.

– Вы живете в Загребе нелегально?

Родыгин снова поправил дужку пенсне, какое-то мгновение колебался, а потом молча достал из кармана свой паспорт и протянул полковнику.

Тот пролистал зеленые страницы и спросил:

– Работаете где-нибудь?

– В университетской библиотеке. В зале периодики.

– Давно?

– Четыре года.

– У вас есть свой план освобождения Цесарца и его коллег?

– У меня лично нет. Что касается моих товарищей, то я не уполномочен говорить за них. Я не могу, естественно, говорить и за югославских коммунистов.

– Я могу увидеться с вашим руководителем?

– Если согласитесь принять наши предложения, да.

– Когда может состояться встреча?

– Хоть сегодня.

– Где и когда?

– Назначайте место и час.

– Завтра в десять вечера возле кафе «Два ловца».

– Это на Тушканце?

– Верно.

– Хорошо. В кафе или возле него?

– Я вас найду.

– Я не могу рисковать жизнью моего товарища.

– А моей жизнью вы можете рисковать?

– Хорошо, – согласился Родыгин, – мы будем ждать вас там в десять.

– Телефон, по которому я могу найти Штирлица, вам известен?

– Да. 84-51.

– Это в «Эспланаде»?

– Да.

– У них есть конспиративная квартира на Опатичкой улице. Тамошний телефон вам неизвестен?

– У них нет квартиры в Верхнем городе. У них есть вилла в районе Максимира. Но там, по-моему, нет телефона.

– Вы считаете, что Штирлиц может быть полезен нам больше, чем мы ему?

– Нам? – спросил Родыгин. – Кого вы имеете в виду?

Везич, закурив, ответил:

– К сожалению, я имею в виду хорватов и сербов, но я не могу говорить при этом о вашей стране. Договора у нас нет, так что мы – это мы, а вы – это вы.

– Думаю, что на все ваши вопросы ответит мой руководитель. Но вы должны будете проинформировать его о вашей встрече со Штирлицем. Меня просили передать, что вам необходимо принять его условия. Это все, что я могу вам сказать. Вопрос об арестованных коммунистах к Штирлицу отношения не имеет. Это, скорее, моя инициатива. Я хорошо знал Кершовани, он часто работал у меня в зале.

– Только лишь? Я думал, вы его завербовали…

– Людей его идеи не вербуют, – отрезал Родыгин. – И он и я делали общее дело, но в разных, как говорится, ипостасях.

– Вербуют людей моей идеи, вы это хотели сказать?

– Я хотел сказать именно это.

– Не боитесь, что обижусь?

– Если бы не теперешняя ситуация, боялся бы.

– До встречи, – сказал Везич, сев в машину. – В десять. Помощь ваша мне потребуется, вероятно, завтра же.

…Лада распахнула дверь и, охнув, отошла к стене, прижав к груди руки. Лицо ее было распухшим и заплаканным, Везич впервые видел ее такой.

– Господи, – тихо сказала она, – Петар, родной мой, а я уж тебя похоронила…

Он обнял ее, почувствовав в горле горячий комок. За то время, что они были вместе, она ни разу не говорила с ним так. Ему казалось порой, что Лада лишь позволяет любить себя, казалось, что он нужен ей как отдых, как передышка в ее постоянном поиске самой себя, в том, что она определила в их первый вечер: «Хочу плыть по реке, и смотреть на облака, и не думать ни о чем, и не желать ничего – все придет само по себе».

– Ты плакала?

– Твой друг из газеты, этот жирный Взик, – сволочь и баба.

– Почему ты решила, что меня надо хоронить?

– Я раньше думала, что плакать из-за мужчины глупо; вообще плакать из-за любви – это для фильмов и для романов прошлого века, а теперь я поняла, что раньше никогда никого не любила, и что я без тебя не могу жить на земле, и что если ты еще не раздумал и я не противна тебе с распухшим носом и непричесанная, то давай сейчас же пойдем в церковь и обвенчаемся.

– Ты православная, а я католик, нас никто не будет венчать.

– Господи, да я перекрещусь хоть в мусульманку, хоть в иудейку, какая разница! Бог в человеке, Петар, и для человека, зачем же из бога делать чудище? Я могу соврать попу, скажу ему, что я старая католичка, и папа мой католик, и прабабушка!

Он засмеялся, обнял ее и поцеловал опухшие круглые глаза.

– Спасибо тебе, – сказал он.

– За что?

– Тот мой приятель, который оказался бабой, часто говорил, что его жена, если он задерживается по делам и домой возвращается под утро, тоже плачет, но при этом скандалит оттого, что она волновалась. Понимаешь? Она не за него волновалась. Она плачет потому, что себя жалеет, а ты не себя жалела, а меня. Вот за это тебе спасибо. Одевайся, и пойдем в собор, и пусть нас обвенчают.

– Нужны шаферы.

– Будут, – ответил Везич. – Сейчас я вернусь. Сейчас, Ладица…

Он не хотел звонить в германское консульство отсюда. Этот телефон наверняка прослушивают. Он позвонит в консульство из кафе. И попросит Штирлица. И скажет ему, что приглашает немецкого «коммерсанта» быть шафером на его бракосочетании. Трипко Жучич прав: надо что-то делать, хоть что-то, но делать, иначе можно сойти с ума от собственного бессилия.

В консульстве Везичу ответили, что господин Штирлиц выехал из Загреба и когда вернется, неизвестно. Везич долго и недоуменно смотрел на трубку, а потом в сердцах швырнул ее на рычаг и бегом поднялся в комнату Лады.