— Фу-ты ну-ты!

— Получив письмо, сороконожка тут же принялась думать, как именно она танцует. Какую ногу она поднимает первой, а какую — второй? И что, ты полагаешь, случилось дальше?

— Я полагаю, сороконожка больше не смогла танцевать.

— Да, тем дело и кончилось. И так бывает всегда, когда воображение подавляется разумом.

— История действительно оказалась грустной.

— Итак, для художника важно «раскрепостить себя».

Сюрреалисты пытались добиться состояния, при котором все получалось бы само собой. Взяв белый лист бумаги, они начинали писать — не задумываясь о том, что пишут. Такой способ они называли автоматическим письмом, заимствовав это выражение из спиритизма, где «медиум» считал, что его пером водит дух умершего. Но это я собирался обсудить подробнее завтра.

— Замечательно!

— Художник-сюрреалист — тоже своеобразный медиум, иначе говоря, посредник. Он служит посредником для собственного подсознания. Впрочем, элемент бессознательного присутствует в любом творческом процессе. Ведь что мы называем «творчеством»?

— Не знаю. Создание чего-то нового?

— Верно, причем создается оно благодаря тонкому взаимодействию воображения с разумом. Очень часто разум подавляет воображение, и это прискорбно, поскольку без воображения невозможно создать ничего поистине нового. В общем, воображение — нечто вроде системы дарвинизма.

— Прошу прощения, но последнего я не поняла.

— Согласно дарвинизму, в природе постоянно происходят мутации, но она может использовать лишь некоторые из этих мутантов. Лишь единицы получают право на жизнь.

— И что?

— Так же бывает, когда нас охватывает вдохновение и нам в голову приходит множество идей. В нашем сознании возникает один «мыслительный мутант» за другим — во всяком случае, если мы не подвергаем себя слишком строгой цензуре. Но только немногие из этих идей подлежат использованию. Тут вступает в свои права разум, который тоже играет немаловажную роль: если у нас на столе дневной улов, его нужно рассортировать.

— Мне нравится сравнение идей с рыбой.

— Представь себе, что всему «осеняющему» нас, всем нашим «озарениям» позволено было бы сходить у нас с языка! Или со страниц блокнота для записей… Или, скажем, покидать ящики письменного стола. Тогда, София, мир был бы просто затоплен случайными, поверхностными мыслями, поскольку не происходило бы никакого «отбора».

— А отбор среди озарений производит разум?

— Да, как иначе? Хотя новое, вероятно, создается воображением, отбор производит явно не оно, «компоновкой» материала занимается не фантазия. Композиция — которой, по сути дела, и является любое произведение искусства, — возникает из удивительного взаимодействия воображения и разума, духовного и умозрительного. В каждом акте творчества присутствует элемент случайности, и на определенном этапе важно не отгородиться от таких случайных идей. Овечек нужно сначала выпустить из загона, а уже потом пасти.

Альберто снова молча смотрел в окно. София тоже выглянула и увидала целый калейдоскоп красок: на берегу озерца копошилось несметное множество диснеевских героев.

— Это Гуфи! — воскликнула она. — А вон Дональд Дак с племянниками… и Дейзи… и дядя Скрудж. Смотри, Чип и Дейл! Ты слышишь меня, Альберто? Тут и Микки Маус, и Плуто!

— Да, и это очень печально, дитя мое, — обернулся к ней Альберто.

— Почему?

— Майор выпускает своих овечек, а мы вынуждены беспомощно взирать на его развлечения. Я, конечно, сам виноват. Ведь это я завел разговор о свободном полете фантазии.

— Только не надо винить себя.

— Я еще собирался сказать, что воображение необходимо и для нас, философов. Чтобы придумать что-то новое, мы тоже должны раскрепоститься и отпустить себя на волю. Но тут уже не раскрепощенность, а распущенность.

— Не принимай близко к сердцу.

— Я собирался поговорить о важности спокойного созерцания и раздумий. А майор присылает к нам эту вакханалию цветов и шутовства. Как ему не стыдно!

— Ты иронизируешь?

— Иронизирует он, а не я! Впрочем, у меня есть одно утешение, которое и составляет основу моего плана.

— Ничего не понимаю.

— Мы говорили о сновидениях и воображении. В этом тоже есть доля иронии. Ведь мы с тобой не более чем образы в голове майора, верно?

— Предположим…

— Но он не учел кое-чего еще.

— Чего?

— Пускай ему известно все, что рисует его фантазия. Он в курсе наших речей и поступков — как человек, видевший сон, помнит «явное содержание сновидения». Все-таки его пером водит он сам. Однако даже если он помнит все наши разговоры, не всё поддается его восприятию.

— Что значит — не всё?

— Ему неведомы «скрытые мысли сновидения», София. Он забывает, что все происходящее — тоже замаскированное сновидение, или греза.

— Странные ты ведешь речи.

— Майор тоже считает их странными, потому что не понимает языка собственных грез. Нам же остается только радоваться этому. Мы получаем свободу действий, воспользовавшись которой мы скоро вырвемся из его замутненного сознания и глотнем свежего воздуха, как летом выбираются погреться на солнце водяные крысы.

— Ты думаешь, мы сумеем?

— Обязаны суметь. Через два дня у тебя над головой будет новое небо. И тогда майор больше не будет знать ни где сейчас его крысы, ни где они объявятся в следующий раз.

— Хоть мы с тобой всего лишь грезы, у меня пока есть мама. Уже пять часов, она вернулась домой, и мне пора бежать к Капитанскому повороту — готовить философический прием.

— Гмм… Ты не могла бы оказать мне по дороге небольшую услугу?

— Какую?

— Постарайся быть как можно заметнее, чтобы майор до самого дома не спускал с тебя глаз. Попробуй по дороге думать о нем — тогда и он будет думать о тебе.

— А что это даст?

— Тогда я смогу без помех работать над тайным планом. Я нырну поглубже в майорово подсознание, София, и останусь там до нашей следующей встречи.

…человек осужден быть свободным…

Будильник показывал 23.55. Хильда лежала в постели и смотрела в потолок, стараясь вызвать у себя поток свободных ассоциаций. Всякий раз, когда их цепь прерывалась, она спрашивала себя, в чем дело.