но теперь стал следить… Вернее… — Жан-Поль, чувствующий себя без очков абсолютно незащищенным, прятал глаза, стараясь избегать прямых взглядов. — Просто мне приятно, что моя детская подружка, почти кузина, выросла в Символ. Да-да все так и вопят, захлебываются «Символ чарующей женственности!»

— Какой ужас! По-моему это звучит ужасно манерно. Так и хочется скорчить гадкую гримасу, — нахмурилась Виктория.

— И голос немного изменился… Извини, ведь все пугали, что у тебя был шок, ну там, в лавине — я даже хотел приехать в клинику, но… ты ж понимаешь — занятия в Университете… Вот теперь я заявился суда сам, без предупреждения. А то ведь могли и не пустить.

— Тебя — не могли, ведь ты, выходит, самый мой близкий друг детства. А я нуждаюсь сейчас в хороших друзьях, — Виктория осмелела, не следя за своей речью и поведением. Эйфорическая приподнятость от присутствия Жан-Поля отменила все табу. Да разве можно подозревать во враждебности того, кто смотрит на тебя такими глазами!

— Знаешь, Жан-Поль, у меня, действительно, был шок. Но какой-то особенный, — оправилась Виктория. — Такое впечатление, что я родилась заново. С другим зрением, слухом, с другими возможностями воспринимать мир… Когда-то писали о домохозяйке, к которой явилась Дева Мария и она посвятила себя благодеяниям и даже запела в церковном хоре безупречным сопрано… Я теперь тоже заново учусь все делать… Пойдем-ка, я тебе что-то покажу! — И Виктория повела Жан-Поля знакомиться с Шерри. Алиса и Остин несколько раз пытались нарушить их тет-а-тет: что если Жан-Поль почувствует подмену? Но когда они подходили к лужайке, по которой кругами скакала прекрасная всадница, Алиса остановила мужа за руку, показывая на Жан-Поля:

— Не стоит, Остин. Посмотри на него — это не просто близорукость, это огромная, слепая Любовь. Мальчик совершенно безопасен. Жан-Поль переживал одно из самых эстетически-драгоценных мгновений своей жизни — ловкая всадница, прижавшаяся к шее лошади так, что шелковистая медная грива спуталась с золотым каскадом ее волос, неслась над лугом, над кронами деревьев, над зеркальным глянцем моря, растворяясь в солнечном свете, в его могучей благодати и волшебстве.

— Тони, я напишу много стихов о Шерри и об этом вечере, — сказал он, поддержав спрыгивающую с лошади девушку. — О том, как горели на солнце твои волосы… Вначале мне показалось, что ты зря сменила цвет. Но теперь… Жан-Поль дотронулся до лежащей на плече пряди. — Теперь ты стала еще лучше. Виктория отпрянула и покосилась на него почти враждебно. «Нет, это невозможно — он видит не меня. Он видит Тони!»

— Ну что ты? Такие глазищи, как у Гамлета, заметившего на стене замки тень отца. Тони, Тони! — позвал Жан-Поль, сжав ее плечи. — Проснись же! Ты куда-то исчезаешь… Вот возьми, я сегодня рано проснулся… и не мог не писать. Стихи, конечно, никуда не годятся, зато честные. — Он протянул Виктории листок из записной книжки.

В предрассветном тумане дремали поля.

Отдыхала от мук материнских земля.

Среди гаснущих звезд ты сияла одна

Поцелуем небес на заре рождена.

Жан-Поль Дюваль. Сегодня и всегда…

Поздно вечером с Остину зашла Виктории.

— Я не могу больше, папа. Это все так ужасно! — она расплакалась и Остин, который раз за эти месяцы, выполняя обязанности утешителя дам, потянулся за носовым платком.

— Что случилось, девочка? Он догадался?

— Хуже! Он влюбился. Но не в меня — в Антонию, — она перестала плакать и в порыве самоотречения добавила: — Надо рассказать Жан-Полю правду. Я всего лишь мираж… Я не имею права пользоваться тем, что предназначено другой.

15

— Господи, девочка моя, Карменсита! Наконец-то я добрался до тебя! Шнайдер стоял на коленях у постели Антонии. Темно-зеленая, плотно задернутая штора не пропускает свет полуденного июльского солнца. В скромной комнате стоит запах лекарств, к которому примешивался, начиная побеждать, аромат принесенных Артуром роз. Целая охапка бархатистых темно-пурпурных цветов разбросана по одеялу, свалена на ковре у кровати. Шнайдер измучился, ожидая разрешения навестить Антонию и вот мадам Алиса, вернувшись от дочери, сообщила: «Поезжайте, Артур, Антония ждет вас.» «Ждет!» Как он боялся, что Тони сочтет его работу с «дублершей» изменой, отказавшись от его дружбы и защиты… И вот она смотрела ласково и почти весело.

— Не волнуйся, Артур, у меня была лишь маленькая простуда. Йохим здесь всех очень запугал и они чрезмерно пекутся обо мне. Уже три дня носят еду в постель и даже сама матушка зачастила… — она усмехнулась. Впрочем, еда препротивная и матушка тоже.

— Выглядишь ты отлично, а живота еще совсем не видно. — Шнайдер не лукавил, Антония действительно посвежела и вот так, под одеялом казалась совершенно прежней.

— Ну а теперь? — она встала и натянула на животе тонкую рубашку. Каково? Уже лишних пять килограммов.

— Очаровательный животик. Жаль, что тебе нельзя сниматься на рекламу для будущих мам: после такой агитации деторождаемость в Европе сильно бы возросла.

— А я вот что-то никак не проникнусь пафосом своего бессмысленного подвига. Все вокруг твердят, что постепенно должны пробуждаться материнские инстинкты. У меня же все больше проявляется сознание совершенной глупости… И что ужасно — сделать теперь ничего нельзя — поздно. Антонию все больше угнетала мысль о допущенной ошибке. И чем больше окружающие, а в том числе и родители, умилялись ее положением будущей матери, тем невыносимей казалась взваленная обуза. Нет, увы, это роль не для нее. К тому же ощущение оторванности от мира, заброшенность, одиночество. Хорошо вынашивать живот рядышком с любящим супругом, мечтая о малыше и супружеских радостях. И зная, что ребенок еще крепче соединит тебя с любимым. А где же он, ее любимый? Не горько ли, не обидно до слез, что «женщина-мечта» вожделенная миллионами Тони Браун, ни кем не любима по-настоящему и нет никого, кому бы она желала подарить свое сердце. Воспоминания об Асторе остались где-то на дне памяти, как не слишком интересная не дочитанная книжка. Уорни? Это имя заставило Антонию пылать бессильным негодованием, которое можно было утолить только одним способом — местью. Она изобретала различные варианты мщения, придумывая сюжеты, в финале которых Лиффи оставался поверженным, униженным, раздавленным… Хорошо бы, если умирая от ее руки, он понял, что делает это с радостью, потому что безумно любит ее. Только ее! Антония чувствовала, что вместе с увеличивающимся животом, в ней растет и крепнет злость, словно зачала она свое дитя от какого-то колченогого фавна. И становилось страшно — ведьмовское клеймо пылало жаром — а вдруг и вправду, она принадлежит потусторонним силам? Антония не выносила присутствия матушки Стефании,