Нагрузка – вот панацея для вашей ноги.

Поэтому он брал Кузю и уходил на весь день. И сегодня он гулял с девяти утра до двух, разрабатывая ногу, убедив себя, что с каждым шагом она болит все меньше и меньше.

Олег уже подошел к дому, но тут нога дала себя знать и заныла, словно больной зуб. Он сел на лавочку, и боль сразу же утихла. Кузя крутился у лавки, грыз какую-то палку, недовольно ворчал. Олег бросил сигарету в урну и увидел Лену.

Она шла ему навстречу и улыбалась. У Олега не просто забилось, а загудело сердце, похолодели руки.

– Олег, – сказала радостно Лена, – ты здоров? Я очень рада.

Кузя подскочил и тявкнул, стараясь уцепить зубами туфлю.

– Это Кузя? – Лена наклонилась и погладила собаку.

– Да, Лена.

– Он очень славный, а я рада за тебя. Пока.

Она помахала рукой и пошла по аллее, упруго и энергично, как ходят балерины.

Олег смотрел ей в спину, пока она не скрылась за углом. Смотрел, не понимая, что же все-таки произошло, что могло измениться за те несколько дней, прошедших после их встречи в Таллине. Ему было плохо, и он решил позвонить Борису Прохорову, надеясь в разговоре с другом найти ответ на мучающие его вопросы.

Он подошел к автомату, достал две копейки и положил их обратно в карман. Нет, он не будет звонить Прохорову, потому что есть две вещи, которые невозможно разделить, – вину и боль.

* * *

Порученец Некрасова догнал Казаринова у выхода.

– Евгений Николаевич, вам просили передать. – Он протянул конверт.

– Спасибо.

Казаринов распечатал конверт, достал листочек бумаги.

«Глядя из Лондона. Несколько дней назад в Москве КГБ арестовал известного ученого-экономиста, борца за права человека Бориса Лунева…»

Казаринов дочитал, усмехнулся, порвал листок и бросил обрывки в урну…

Место преступления – Москва

I

Последняя осень

Пролог

Ленинград. Январь. 1943 год

Трунов словно выплыл из крутящейся снежной серости подворотни. Прямо на Егорова. Как в сказке.

Егоров даже растерялся. Месяц они бегали по городу, и на тебе – на Лиговке спокойно выходит из дома сам Степа Трунов.

Трунов увидел Егорова и начал сбавлять шаг, но обшитые кожей белоснежные фетровые бурки сами ехали по наледи, и он не подошел, а скользнул к оперу.

– Стой, Трунов, – устало сказал Егоров и потянул пистолет из кармана.

Трунов поднял руки. Черт его знает, этого опера. Худой, кожа аж к костям приросла, мало ли какое у него нервное расстройство от голода. Пальнет – и конец.

– Опусти руки и давай к трамваю!

– На Дворцовую повезешь, начальник?

– Нет, в Летний сад на прогулку.

Они подошли к трамваю, и Трунов заметил, как натужно и хрипло дышит опер, с каким усилием идет он против ветра.

А Егорову действительно было плохо. Видимо, доконал его голод и недосып. Да работа милицейская. В уголовном розыске в мирное-то время жизнь не сахар, а в блокаду…

Слава богу, что трамвай пришел сразу, хоть от ветра укрыться можно.

Они вошли в пустой вагон. Кондуктора не было и вообще никого не было. Окна трамвая были забиты щелистой фанерой. Спинки скамеек, ручки, стены покрыла серебристая изморозь. Вагон нещадно трясло, ветер задувал с площадки, и Егорову было необыкновенно холодно. Он сжался на лавке, подняв воротник кургузого пальто и глубоко натянув кепку.

Задержанный сидел напротив. Не по-блокадному румяный, в богатом пыжике, в темно-коричневом кожане с каракулевым воротником, он с любопытством, беззлобно рассматривал Егорова.

Опер сдавал на глазах. Его лицо становилось все белее и белее. Егоров хотел что-то сказать, попытался приподняться и покачнулся на скамейке, потеряв сознание.

– Эй, – тихо позвал его Трунов и потряс за плечо. – Эй!

Опер не отвечал.

Тогда он осторожно вынул у него из кармана пистолет, переложил в свой.

Трамвай заскрежетал на повороте. Остановился. Канал Грибоедова.

Трунов спрыгнул с подножки, свернул в первый же двор и растаял в ленинградской зиме…

Москва. 4 сентября. 1982 год. 14.00

Ах, какая осень висела над кладбищем! Солнце в церковных куполах переливалось. В безветрии тихо планировали на землю желтые листья.

Медь оркестра, приглушенная расстоянием, сливалась с голосами, доносившимися из дверей церкви.

На площадке перед церковью стоял автобус. Рядом – люди в темных костюмах и платьях.

Трое держат в руках алые подушечки, на которых ордена, медали, какие-то знаки.

Наград не очень много, но они все-таки есть. Провожающие подходят и рассматривают оценивающе, словно точно зная, что стоит за каждым орденом, каждой медалью, каждым почетным знаком.

Борис Павлович Громов посмотрел на часы и протиснулся сквозь толпу к Желтухину.

Тот стоял неподвижно, внимательно рассматривая резьбу на дверях церкви.

– Степан Федорович, а где же Михаил Кириллович? Надо начинать похороны.

– Ничего, – Желтухин усмехнулся, – покойник подождет. Ему торопиться некуда.

Желтухин отвернулся и подставил лицо солнцу. Был он в темном костюме, над карманом пиджака нашивки за ранения. И все.

Никаких колодок. Никаких знаков. Только ранения, два тяжелых и одно легкое.

Осеннее солнце окрасило седину, сгладило морщины на лице Желтухина. И стало молодым, снисходительным и ироничным.

У ворот кладбища остановились ухоженные «жигули» и броские иномарки. Вылезали из них люди, совсем не похожие на чиновничью братию. Модно одетые, с громадными охапками цветов.

Они почтительно кланялись Желтухину. Тот кивал снисходительно. Как хозяин, начальник большой. Это деловая Москва приехала на похороны.

К воротам подъехала «Чайка», шофер засомневался на секунду, притормаживая, а потом направил машину прямо к толпе у автобуса.

И она расступилась почтительно, эта толпа. Кто-то раньше всех успел открыть дверь.

Михаил Кириллович, в светлом костюме, высокий, чуть грузноватый, вылез из машины. Кивнул всем. Направился к автобусу.

Печальная процессия прошла по центральной аллее, свернула на боковую.

– А почему оркестра нет? – спросил один из провожающих.

– Михаил Кириллович не любит…

Вот уже на могиле холмик возник, обложенный венками. Увели вдову, народ начал расходиться.

А Михаил Кириллович, Желтухин и Громов все стояли.

– Вот, Борис, – сказал Михаил Кириллович, – день этот надолго надо запомнить. Какой день-то сегодня?

– Вторник, – усмехнулся Желтухин.

– Число какое, остряк?

– 4 сентября.

– Значит, похоронили мы Пашу Сергачева 4 сентября 1982 года. – Михаил Кириллович произнес это со значением. Начальственно.

– Кажется… кем он был-то, Пашка? В приемной у меня сидел, без него как без рук.

Желтухин опять усмехнулся иронически и зло.

Громов слушал почтительно, корпусом подавшись к говорящему.

– Ну что же, ему спать вечным сном, а нам дела вершить. Пошли.

– Миша, – сказал Желтухин, –