– Теперь ты свободен, Чарли, – заявил Джордж, отставив бутылку. Физическое упражнение словно отрезвило его. – Послушай, я собираюсь кое-что сделать – за нас обоих. Оставайся здесь – пей это снотворное, сколько душа пожелает. Оно мне ни цента не стоило, я его, скажем, нашел на заднем сиденье машины, припаркованной возле Грэнд Транк. Я вернусь поздно, после фейерверка. К тому времени они и меня тоже будут искать. – Он сделал паузу, смакуя эту мысль. – Это точно. Меня они будут искать.

Чарли не возражал. Идти ему было некуда и спешить незачем. Он бы охотно чего-нибудь пожевал, но эликсир из бутылки успокоил его желудок, залечил раны, набил ватой голову. Он будет пить, пока не отключится. Чарли поудобнее устроился в сорняках.

– А что это за питье? – уточнил он, скосив глаза на этикетку.

Джордж стоял над ним, зловещий силуэт на фоне темнеющего неба. Волосы непокорно торчали на темном шаре его головы, фалды плаща превратились в бахрому. Он казался угрюмым и старым, старше Чарли, старше всех живущих.

– Прочти наклейку, – посоветовал он, уже уходя, уже готовясь к какому-то действию, к какому-то прощальному жесту, в котором нуждался, прежде чем навеки покинуть Пищеград – Чарли не спрашивал, что он задумал, знать не хотел. Однако Джордж снова шагнул к нему, задержался на миг на краю темноты, чтобы пояснить: – Величайшее надувательство. Берут целый бакс за бутылку этого зелья, можешь ты в это поверить? – Тени поглотили его, и он исчез.

Чарли поставил бутылку себе на грудь и всмотрелся в этикетку. «Лидия И. Пинкхэм. Растительная настойка. Верное средство от расстройства желудка и всех женских заболеваний». Его как громом поразило. Он был изумлен, потрясен (по крайней мере, настолько, насколько может быть потрясен наполовину пьяный несостоявшийся магнат, преследуемый законом, чьи руки все еще украшены парой стальных браслетов, разве только отделенных друг от друга). Весь этот час он пил патентованное медицинское средство! Вкус этого напитка никак не мог навести его на подобную мысль – разве что чуть припахивало корешками, но ведь хорошее виски из Кентукки, к примеру, пахнет дубовыми угольками. «Содержит пятнадцать процентов алкоголя», – прочитал он и снова отхлебнул. – «Алкоголь добавлен исключительно в качестве растворителя и консерванта».

Разумеется. Ну конечно же. Он снова глотнул. Пятнадцать градусов – и они выбрасывают это зелье на рынок в качестве лекарства для женщин по доллару за бутылку. «Да это же гений, – думал он, следя, как на востоке загорается Венера и небо быстро погружается в глубокую синеву, – это же гений, подобный создателю таблеток для укрепления памяти». Чарли снова медленно, задумчиво отпил из бутылки. В какой-то миг, когда губы его сомкнулись на горлышке бутылки и крепкая, горячая жидкость добавила горючего в очаг его желудка, Чарли посетило озарение.

«Иде-То», – сказал он самому себе, повторил вслух. «Идеальное тонизирующее». Разумеется, с вытяжкой из зерновых. Он прикинул, не добавить ли к названию эпитет «пептонизированное», призадумался, что вообще значит это слово, и отбросил его. Ладно, бог с ним, пусть не пептонизированное – он придумает что-нибудь другое, что-нибудь похлеще. «Освежает кровь» – это по-прежнему годится, верно? И к чему останавливаться на пятнадцати градусах, когда можно сделать тридцать – да все сорок. «Иде-То». Ему понравилось, как это звучит. Привлекательно, ново. Никто не устоит.

Ночь постепенно наполнялась жизнью насекомых, все знакомые Чарли звезды и созвездия проступили на небе, словно драгоценности, усеявшие старинную вышивку. Вдали взорвалась первая ракета, промчалась в пустоте, влача за собой рассыпающийся золотыми искрами хвост. Высоко, высоко, гораздо выше, чем он ожидал, изогнулась в небесах, точно огненный хлыст, и погасла, а за ней последовала другая, и еще одна, и еще.

Тени на Южной лужайке удлинялись, в окно доносились голоса пациентов и сотрудников Санатория, дружно певших хором, а доктор Келлог сидел в своем кабинете среди обычного нагромождения бумаг, разбираясь с делами, которые он не пожелал отложить даже в праздник. Он вовсе не считал себя педантом, он самолично дважды прошел во главе санаторского оркестра по территории, бойко взмахивая дирижерской палочкой под громыхающую медь «Эль Капитана», он открыл пикник, первым бросив стейк из протозы на вынесенный на улицу гриль – одетые в белое повара Санатория, две тысячи пациентов, служащие и горожане приветствовали его радостным кличем. Но время – деньги, и жизнь, даже организованная по физиологическим законам, конечна. Доктор решил выкроить для себя небольшую паузу, отлучиться на часок, завершить неотложные дела.

Когда наступит ночь и небо полностью погрузится во тьму (тогда и ни минутой раньше), доктор намеревался позвать Эллу, Клару и восьмерых детей, которые еще оставались в числе его воспитанников, на фейерверк. Воспитанию приемышей были посвящены сравнительно молодые годы, теперь, с наступлением зрелости, доктор без всяких угрызений совести сокращал количество малолеток в доме, а заодно и шум, беспокойство, грязь, которые неизменно сопутствовали им, несмотря на все усилия нянь. Он чувствовал в себе трепет ожидания. Он так любил фейерверки! День памяти погибших не относился к числу любимых праздников доктора, поскольку сам он никогда не был военным (хотя не счесть генералов, адмиралов и даже военных министров, которых он мог бы назвать своими лучшими друзьями), но торжество служило прекрасным поводом для того, чтобы разукрасить небо над Бэттл-Крик несравненными красками.

Доктор продолжал свою работу, не отвлекаясь ни на что. Он гордился своей способностью сосредоточиваться на текущих делах, полностью отрешившись от окружающей обстановки, где бы он ни находился. И все же он слегка притопывал ногой в такт песенке «Моя матушка была настоящей леди», которую как раз допевал двухтысячеустый хор. За этой мелодией последовала «Daisy Bell», его любимая, и доктор поймал себя на том, что он начал мурлыкать себе под нос.

Сумерки сгущались, доктор работал при свете своей настольной лампы, остро ощущая отсутствие Блезе. На миг – только на миг – он пожалел о том, что дал секретарю выходной. Однако каждому человеку требуется иногда вырваться из повседневной рутины, тем более столь преданному и исполнительному, как его помощник. Доктора утешала мысль, что он совершил великодушный поступок. Думая о Блезе, он ненадолго оторвался от деловых бумаг, прислушался к шепотам и шорохам большого дома. Санаторий затих. Такой тишины в нем никогда не бывало. Все, даже инвалиды на колясках, собрались на лужайке, чтобы попеть хором и поглазеть на чудеса пиротехники, которые должны вскоре разыграться перед ними. Доктор погрузился в тишину, словно в старое кресло или согревшиеся у камина тапочки. Его Санаторий, его великое творение, зримое воплощение его воли и вдохновения. В этот краткий миг здание полностью принадлежало ему, а из-за окна, радостные и бодрые, долетали голоса всех тех, кого он собрал здесь.

И вот в эти минуты, когда доктор, оторвавшись от разложенных на столе бумаг, позволил себе недолго потешить свою гордыню смотром всего достигнутого, когда его дух ликовал и ощущение полного благополучия разливалось по жилам, словно бодрящий напиток, странный запах начал тревожить его ноздри. Химический запах, насыщенный привкусом нефти, запах топлива, угля, старинных ламп со стеклянными раструбами и горящими фитилями. Откуда он доносился? Или это шутки памяти, отголосок прошлого? Он не пользовался керосиновыми лампами со времен, когда это учреждение именовалось Западным Институтом Реформы Здоровья.