Наступил Великий Пост, которому предшествовали три карнавальных дня. Латинское слово « carnelevare», означавшее «лишать мяса», давно потеряло свой первоначальный смысл. Наоборот, эти три дня отличались «кощунственным беспорядком» в еде, как говорил епископ; все набивали животы мясом и колбасами перед сорокадневным воздержанием.

В среду весь Квебек возвращался из церкви с черным пятном на лбу, напоминанием о священном афоризме «…из праха во прах». Во время Великого Поста есть полагалось лишь раз в день, желательно в полдень… Молочные и мясные блюда были исключены, что же оставалось? Хлеб, рыба, овощи и, к счастью, напитки, употребление которых заметно возрастало.

Три дня спустя Великий Пост был омрачен первым крупным спором, имевшем, однако, большое значение для Квебека. Спор разразился на приеме у г-на Обура де Лонгшон, первого консула.

Г-жа Обур де Лонгшон была женщиной невзрачной и не любила принимать гостей. В противоположность ей г-н Обур, член товарищества «Святого Причастия», всегда пользовался возможностью в период Великого покаяния собрать у себя изысканное общество интеллектуалов и побеседовать о теологии, морали, назначении человека. Естественно, приглашали и дам. Прошли те времена, когда грубое мужское общество изгоняло женщину из своего фривольного круга, считая ее глупой служанкой, необходимой лишь для продолжения рода.

За последние два столетия нравы изменились. Во всем мире, а особенно во Франции, мужчины оценили общество женщин не только за красоту тела, но и ума. Эпоха Ренессанса и ее утонченные короли воздали должное женщине образованной и незаурядно мыслящей. Именно эта тема и послужила причиной спора. Кто-то высказал мнение, что подобные преобразования в Северных областях были возможны лишь благодаря усилиям провансальской культуры вообще и школ любви в Лангедоке в частности. Тут же все общество решило высказаться. Разнообразие мнений и широкая эрудиция присутствующих ярко демонстрировали уверенность каждого в том, что он говорил. Высказанное мнение подвергалось жесточайшему обстрелу историческими, политическими или теологическими фактами. Вскоре разговор коснулся времен Шарлеманя, затем римской эпохи, когда римляне облюбовали себе земли южной Галии, где долго царила «prima lingua oceitana».

Разделение Аквитании и Лангедока ничего не изменило, нравы и язык, слишком долго находившиеся под влиянием латыни, остались прежними. В десятом веке арабы привнесли в культуру юго-западного Прованса свои утонченные развлечения, науки, поэзию. На этой почве и родилась богатая культура, нашедшая свое воплощение в школах любви трубадуров, великих мыслителей и поэтов. В те времена конфликты разрешались с необычной учтивостью.

— На свой лад, — г-н Обур решил прервать майора Сабанака, слишком увлеченного живописным рассказом об истории своей провинции. — Но вы не станете утверждать, что в этих школах, где, кажется, учили грамматическим правилам, мистика…

— Там обучали галантному обхождению с дамами, умению «ухаживать»… Даже низшие классы были не так грубы. Простой труженик — крестьянин из Аквитании был более искушен в литературе и в языке, чем нормандский или бургундский барон, — ответил г-н де Дорилак.

Нахмурившись, присутствующие попытались восстановить справедливость. Беседа протекала в рамках приличия. Предпочтение отдавалось южанам, так как многие из «выходцев с Севера» вовремя вспомнили, что их губернатор тоже был гасконцем. Лучше уж закусить удила, чем вызвать раздражение обидчивого правителя.

— Элегическая земля, — сказал Карлон, — но ее чрезмерная учтивость повлекла за собой злоупотребления… Что это, равнодушие или уважение к другому? Были разрешены еретические секты, они все увеличивались, издеваясь над учением Церкви. Все это продолжалось до эпохи катаров, которые возомнили себя выходцами из другой цивилизации. Они утверждали, что материальный мир есть порождение зла, а сама жизнь и продолжение рода являются тяжким грехом. Церковь считала своим долгом уничтожить эту отвратительную ересь.

Гасконцы возразили, что катары были чисты в своих помыслах и делах и никому не причинили зла, для ненасытных северян это был лишь повод.

В качестве аргументов был приведен ряд фактов. Ужасные рассказы о войне, развернутой против альбигойцев Симоном де Монфортом и преподобным Домиником, белобородым монахом, основателем инквизиции, наводили страх; и даже спустя четыре столетия в деревнях Лангедока расшалившихся детей пугали, по старинке: «Вот придет Симон де Монфорт и заберет тебя!» По правде говоря, это была не война, а резня, вплоть до полного истребления; никому не удалось избежать костра или меча, уничтожали всех — мужчин, женщин, детей, стариков и даже новорожденных. Кровавый крестовый поход разрушил не только еретические секты, он разрушил всю южную культуру.

Эти будоражащие воспоминания о запахе крови и пылающих кострах послужили преградой для возможного примирения между присутствующими, хотя они были одинаково причесаны и одеты, одинаково любезны и все находились в ссылке, в плену у канадской зимы.

— Однако невозможно было терпеть… — пробормотал г-н Гарро д'Антремон. Ему ответил чистый женский голос:

— Можно все стерпеть, кроме жестокости.

Это была г-жа де ла Водьер: Беранжер-Эме решила выступить в защиту, ее реплика попала в цель и вызвала одобрительную улыбку графа де Пейрака. Она покраснела от удовольствия.

— Да признайтесь же, что вы странный народец, вы, южане, — вступил г-н де Башуа. — Победитель оставил вам ваши формы правления, ваши обычаи, ваш язык, а вы злоупотребляете всем этим, желая сохранить вашу свободу скандальных нравов. И сегодня вы действуете, не думая о грехе, как будто его и нет.

— Почему же… он существует… Но то, что вы, северяне, заклеймили, не является грехом…

— Святотатство! — проворчал г-н Мэгри де Сен-Шамон, — сразу видно, что ваша культура взяла начало в испорченных источниках: языческий Рим, непристойный Ислам. Ваши корни питались из разных почв…

— Кто вам позволил!.. — закричали гасконцы. Борьба аргументов продолжалась.

— А ваши войны?.. Ваши предки?

— Мои предки принадлежали к роду Александра IV, — сказал граф де Пейрак.

— Мои тоже, — закричал Кастель-Моржа. Воспользовавшись тем, что соперники переводили дыхание, г-н Обур решил положить конец спору.

— Наши мнения ни к чему не приведут, это безвыходная ситуация, которая продлится еще несколько столетий. Тема эта неисчерпаемая, ведь предмет спора

— различная концепция греха.

— Действительно, — одобрил г-н д'Авренсон, — наша культура призывала прийти к богу через плотскую любовь в самых совершенных ее формах, а не через отречение от нее.

— Что бы произошло, если бы северная цивилизация потерпела поражение? — спросила Беранжер де ла Водьер, повернувшись к графу де Пейраку с выражением восторженной невинности.

Эта перебранка взволновала Анжелику: она заметила, что вокруг Жоффрея собрался кружок женщин, они следили за каждым его словом и бросали на него такие влюбленные взгляды, на которые только она имела право. Среди этих дам она узнала г-жу де Сен-Дамьен, прекрасную Элеонору с острова Орлеан этой зимой ее слишком часто видели в Квебеке «Да, все эти женщины без ума от него и непонятно почему. Хотя нет, мне-то как раз понятно…» Ближе всех к нему стояла Сабина де Кастель-Моржа, очень прямая и величественная, готовая до последнего дыхания защищать своего повелителя. Хотя место это принадлежало Анжелике, сейчас она лишилась его, и никто, казалось, не обратил на это внимание. Это было верхом бесцеремонности.