Как прописать тебе про то, что после было, и не ведаю. Сочтешь, матерь твоя старуха безграмотная, толечко тремя церковно-приходскими классами обученная, придумляет. Но, святый истинный крест, так и было все.

Закричала я на поле стылом, да упала без памяти рядом с мертвенькой доченькой, а что было далее, мне не помнится. Очнулась в доме теплом, добрый человек, дохтур из военного гошпиталя надо мною наклонился. Все, говорит, теперь жить долго будете, Варвара Степановна, раз со света того обратно возвернулись. И дочка ваша жить долго будет. И дает мне девочку всю румяную, титьку мою шукающую.

Уж опосля рассказали мне, как лишилась я чувств, попутчики мои по дороге многотрудной думали Дашеньку в могилку положить, а меня откачивать. Но толечко засыпать девочку земличкой принялись, как зашевелилась Дашенька, заворохаласъ, а после и заорала в голос. На счастье наше мимо шла полуторка из эвакогошпиталя, и нас с девочкой забрали и там лечить стали. Так мы с сестрицей твоей в живых остались. И скоро обратно домой идти думаем, не то не на месте душа, как там Жора, Маша, Зина и Наденька одни справляются. Сестра моя Матрена обещалась им без меня быть матерью родной, но и у самой мал мала меньше.

Оттого, что в живых мы остались с Дашенькой, уверилась я, что нет греха на мне, чем, каюсь, двадцать три года мучилась. Добрый человек из гошпиталя едет в вашу сторону, говорит, проезжать диспозиции вашей части будет и письмо тебе в самые руки отдаст. Оттого и пишу все, как есть на духу, молчать боле нету мочи, и правду знать тебе надобно, какая бы правда эта горькая ни была.

Ты, сынушка, ведаешь, что под венец меня отдали принуждением семнадцати годков, аккурат в революцию за вернувшегося с фронту Макара Андреича. Мужа маво не любила я ни маленько, бил он меня боем смертным, как казаки с покон века жен своих бьют. Родила я в восемнадцатый год брата твоего Петеньку, тут муж из дома снова на войну ушел, в конную армию товарища Буденного. А в те годы через хутор наш разные люди шли, и худые и добрые. И в одном из них признала я знакомца сваво давнего Ванечку, Ивана Николаевича Шувалова, коего знала в одиннадцатом годе, когда в Нахичеване да в Ростове жила у добрых людей в услужении. Очень по душе тогда пришелся мне Ванечка, но был он сам из Петербурга, в краях наших оставаться долее не мог. Крестный Ванечкин Семен Семенович с чудной фамилией, кою запамятовала, одарил меня тогда дарами бесценными за помощь Ванечке, которому грозила смерть верная, а я подсобить сподобилась. И машинку швейную подарил, которая семейству нашему, почитай, все голодные годы кормиться способствовала, и денег дал немерено, аж двести рублев, на которые тогда брату Митрию всю воинскую справу сделали и коня купили доброго, Агатом прозванного. Богато одарил меня крестный Ванечкин и увез в Петербург друга маво милого.

И как мне было не радоваться, когда в двадцатом годе зимою признала я в зашедшем на хутор наш военном Ванечку - худого, измученного. Ножки, прежде белые, истертые, ручки загрубелые. Над бровью шрам. И жар, и кашель. Помирал тогда от тифа Ванечка.

Как его от соседей, чтобы дурного не сказывали, в сараюшке прятала да как выхаживала, про то один Бог ведает. Но выходила. На ноги поставила и отпустила сваво соколика. Нельзя ему было со мною в краях наших остаться. А к осени родила я сынушку ненаглядного, тебя, Павлушенька, по метрике Павла Макарыча. И только Бог мне судия!

После жизнь моя безрадостная на твоих глазах вершилася. Макар бил меня. Следом за тобою два дитятки от голода померли, и после Жоры еще одна девочка от скарлатины полегла. Десять диточек на свет родила, и толечко семеро вас живых. А последнюю сестру, Дашеньку, после тваво ухода добровольцем в Красную Армию рожденную, ты и в глазаньки не видывал, хоть и ближе она тебе всех других твоих сестер-братиков. Как вы с Петенькой летом сорок первого ушли в Армию, к осени призвали и мужа маво Макара Андреича. А через хутор наш шли и шли отступленцы. Не буду сказывать, какими шли они - сам на фронте таких, поди, видывал. И в одном из отступленцев я снова признала Ванечку. Да, сказать правду, и вовсе бы не признала, ежели б не затейливая ладанка с буквочками А да Л, какую в девятнадцатом годе у него видывала. Так жизнь его, родного, измаяла. Гляделся мой Ванечка совсем стариком, хучь и моложе Макара он на добрых восемь годков. Сказывал, стареют быстро там, где он принужден был быть три года до фронта. Чудо, как в живых остался. Но веровал, плохое уж пройдено и сражение честное на войне с фашистами все рассудит по справедливости.

У Ванечки в Москве сыночек остался Андрюшенька, уже опосля его (жирно зачеркнуто) рожденный. И не видел Ванюшка сыночка сваво родного ни разочка. От его имени весточку в Москву отписала, что жив-здоров, но снова не ведаю, дошла ли до супружницы его законной та весточка. Но знаю, когда война скоро кончится и разобьем мы фашистов проклятых, то Бог даст вернуться Ванечке в Москву-столицу и увидеть сваво сыночку. А там уж Бог даст и вам с ним когда-нибудь свидеться. Ладанку свою Ванечка для тебя оставил, про Дашеньку он тогда и ведать не ведал, вот тебе на память и отрядил. Уж вернешься, так с сеструшкою поделите вещицу отцовскую, пока ж на груди с крестом рядом ее ношу и снимать не думаю.

Добрый человек, нас в госпитале вылечивший, обещался передать тебе письмецо мое точно в рученьки, а коли не отыщет тебя, так сжечь и по ветру развеять. Оттого и пишу без утайки. Не суди свою мамку, сынушка. Грех свой изменнический признаю. Но, Бог, меня и девочку мою спасший, знает, что есть на свете такой грех, что и не грех вовсе, и всю жизнь мою беспросветную любила я толечки Ванечку.

Летом сорок второго родила я Дашеньку. Так и виновна я в грехе смертном, и не виновна вовсе. И ежели Господь уберег нас с Дашенькой, то и никто не судья мне более. Только ты, сыночка, мне судья. Ежели вернешься и скажешь, что ничего и не было, или и вовсе ничего не скажешь, вид сделаешь, что письмецо это до тебя не дошло, или ежели письмецо и взаправду тебя не отыщет, то, значится, так и быть тому. Значится, ты решил или Господь так рассудил, что тайна моя во мне и умереть должна. И в таком разе тайну свою никому я не открою боле, даже Дашеньке. Пусть думает, что она Дарья Макаровна.

Разбивай фашистов-иродов. Возвращайся в дом родной. И заживем лучше прежнего. А до твово и Петенькиного возвращения всех деточек сберегу, выкормлю. Сама есть-пить не стану, а деточек подыму. И вас с братиком дождусь. И, глядишь, Господь даст дождаться и Ванечку.

Только будь живым, сынушка. Только живым будь!

Низко кланяюсь тебе, мамка твоя, Никифорова, урожденная Новикова, Варвара Степановна.

Благодарю питерского актера Василия Сазонова за цитату о «предВИПье», а также коллег из журнала «Интербизнес» за интервью с настоящим шейхом Абу-Даби Нахаян Бин Мубарак Аль Нахаяном, некоторые факты биографии и отдельные высказывания которого использованы в этом романе.