10 октября 1192 года Ричард Львиное Сердце покинул Святую землю куда менее радостный, чем в день своего прибытия. Конечно, королевство было частично восстановлено, но лишь частично: сирийское побережье Газы до Киликии и немного прилегающих земель. Иерусалим, город-символ, не был отвоеван у неприятеля. И не потому, что Ричард не пытался это сделать! Вскоре после (третьей) свадьбы Изабеллы христианская армия предприняла очередную попытку, одержала несколько побед, но остановилась в пяти лье от Святого города. Он был слишком хорошо защищен своими лощинами, горами, мощными стенами и окрестными колодцами, которые Саладин велел засыпать. Для того чтобы его взять, надо было иметь больше людей, больше боевых машин, больше времени... и меньше тяжелой, изнуряющей жары! Даже магистры тамплиеров и госпитальеров посоветовали отступить. Кроме того, Ричард, больной малярией, вынужден был долгие дни оставаться в своей палатке, освежаясь персиками, грушами и шербетами, которые ежедневно посылал ему султан. Наконец, было подписано перемирие, закрепившее за христианами полосу отвоеванных земель и обеспечившее паломникам свободный доступ к Гробу Господню...

Ничего другого не оставалось, как согласиться... после таких грандиозных мечтаний, после таких блестящих подвигов: ведь Ричард не раз подтверждал свою славу легендарного воина. А теперь он возвращался. Пожалуй, раньше, чем ему хотелось бы, но Англия, оставшаяся в руках ненавистного принца Иоанна, нуждалась в нем для того, чтобы противостоять поползновениям Филиппа Августа, которому очень хотелось подарить Франции ее естественную морскую границу вместе с Нормандией. Ничего радостного это возвращение не предвещало. И потому у Ричарда, наблюдавшего, как удаляются расцвеченный в его честь флагами порт Сен-Жан-д'Акр и голубые склоны гор Кармель, на душе было тяжело. Казалось, над его родом тяготеет проклятие. Опасался ли он такой же печальной участи, какая постигла его отца, Генриха II, который умер, проклиная сына, предавшего его и сражавшегося с ним? Будущее внушало ему страх...[89]

Наконец, 4 ноября султан, после четырехлетнего отсутствия, вернулся в Дамаск. Встретили его с безумным восторгом, как и подобало встречать такого прославленного человека, — его слава была самой ослепительной за всю историю ислама после славы Пророка. К несчастью для Саладина, дни его уже были сочтены. В субботу, 21 февраля, он умер от брюшного тифа, оставив после себя в наследство всего сорок семь динаров, золотую монету из Тира... и, разумеется, империю, которая его не пережила. Деньги для него ничего не значили, он всегда щедро тратил их на благо своей армии, своих народов... и даже побежденных, за которых он много раз платил выкуп и помогал им, если речь шла о женщинах или бедняках. В его последний час имам Агу Джаффер читал рядом с ним стихи из Корана, в которых говорилось о смерти Магомета: «Мраком сменилось сияние дня, когда это светило, склонившись к закату, угасло в ночь на 27 сафера. С ним затмились источники света, с ним умерли надежды людей. Исчезло великодушие, и распространилась вражда...»

Едва попав в Акру, Изабелла сразу же полюбила эту белую крепость, город веры, но в то же время и город торговли, напоминавший брошенный на море цветок лилии и сумевший с невероятной быстротой стереть следы страшной осады. Ей никогда не забыть чудесный день, когда она приехала сюда вместе с мужем. Все улицы до самого порта были украшены яркими шелковыми полотнищами, дороги устланы шелковыми коврами, усыпанными цветами и кедровыми веточками, а перед домами стояли кадильницы, над которыми поднимался душистый дым, окутывавший улицы легким голубоватым туманом. Весь город — а в нем в то время насчитывалось около шестидесяти тысяч жителей, — вышел им навстречу; жители облачились в лучшие наряды и сверкающие доспехи. Юные девушки, одетые в белое, пятясь, шли впереди них и осыпали цветами головы коней, которых вели оруженосцы. Процессии монахов вынесли хоругви и мощи, к которым они приложились перед тем как их отвели в собор Святого Креста, где они слушали мессу. Бедняки получили щедрое подаяние от венценосной пары. Молодая женщина впервые удовлетворилась тем, что стала королевой, видя, как радуется ей этот город, которому предстояло стать столицей королевства.

Затем Генрих отправился к своему дяде Ричарду, чтобы поддержать его последнюю попытку отвоевать Иерусалим, но отлучился он ненадолго. Молодая жена воспользовалась его отсутствием для того, чтобы привыкнуть к новому месту, обжиться в новом дворце, напоминавшем ей наблусский. Это было красивое здание поблизости от порта, построенное некогда для богатого венецианского купца. Комнаты были просторные, с большими окнами, выходившими на море или во внутренний двор. Все здесь дышало роскошью и покоем и ничем не напоминало суровый замок в Тире и еще менее — черные стены Моавского Крака, воспоминание о котором постепенно стиралось из ее памяти. Впрочем, она и сама хотела забыть об этом, чтобы страшные воспоминания не мешали ей выполнять свою работу королевы, которую ей хотелось делать как можно лучше на благо народа, плененного ее грацией и ее улыбкой.

Двор ее был небольшим, но живым и веселым и состоял из молодых девушек, жадных до жизни и всегда готовых повеселиться всласть, и более зрелых дам, к числу которых трудно было всерьез причислить Хелвис, оставшуюся с сестрой на время отсутствия мужа. Мария Комнин теперь жила в Хайфе, городе, расположенном у подножия гор Кармель, на другом берегу залива, и полученном Балианом д'Ибелином в ленное владение. Туда приятно было наведываться время от времени, особенно морем в тихую погоду. Но Изабелла, когда не исполняла свой религиозный долг и не отправлялась в город, чтобы облегчать страдания несчастных, любила проводить время в своей комнате с видом на море. Она проводила там целые часы: вышивала, пряла или плела позумент в окружении своих придворных дам, которые болтали или пели, а иногда умолкали, отдавая эти мгновения тишины тайнам своего сердца.

У Изабеллы тоже случались такие минуты, и когда девушки видели, как она опускает иглу или откладывает веретено, а ее синий взгляд устремляется к горизонту, они знали, что пришло время помолчать, и не доискивались, отчего, несмотря на сияющий день, ее прелестное лицо, словно зимним туманом, затягивается дымкой печали. Все они думали, что королева вспоминает о муже, и только двум из них, сестре Хелвис и старой Мариетте, приставленной теперь к маленькой Марии, было известно, что мысли ее заняты вовсе не Генрихом, и что другой образ, другое мучительное сожаление туманят подчас ее взгляд.