Но все это чисто гипотетические вопросы.

Зато Советская Республика была не гипотетической. Неприятно. Величайший хаос, сочетание достойных внимания социальных идей с безмерным идиотизмом и, мягко говоря, человеческими слабостями. В личном отношении — тяжелые времена, моя жена — дочь председателя сформированного в Сегеде антибольшевистского правительства, так что народный комиссар Гамбургер даже поздравил меня с тем, что я — муж самой ценной заложницы Советской Республики. Сомнительная слава. Некоторое время в тюрьме в подвалах Баттяни я был гостем чекистов — кровавой шайка Черни, тем временем как жена оставалась одна вместе с нашим первенцем. [Это — Папочка! Мой отец! Родился мой отец! Вот оно, письменное доказательство!]

Послереволюционный режим фактически объявил мне как социальный, так и политический карантин, во всяком случае я был отодвинут в сторону, мою позицию по вопросу о всеобщем избирательном праве, а также поведение при Советах критиковали и открыто, и в частном порядке. Не в последнюю очередь осуждали за то, что в августе 1919 года я ходатайствовал перед членом военной миссии Антанты генералом Гортоном о том, чтобы дать возможность свободного выезда из страны народным комиссарам, включая и Белу Куна, хотя более отвратительного человека, чем он, я в жизни не видел. Особенно горячо критиковала меня так называемая „бригада Захер“ (кучка венгерских аристократов, обосновавшаяся в венской кондитерской Захера). Невелика потеря… Потерь и так было более чем достаточно. Суды чести, во время которых пришлось убедиться, что неподкупность, увы, качество не наследуемое. Исключение из Дворянского собрания. В таком случае кто же в нем остается? — хотел я у них спросить.

Тем временем в результате смертельных случаев я стал опекуном или попечителем тринадцати малолетних членов из трех ветвей семьи Э. с состояниями, находящимися в отошедших от Венгрии областях, в Италии, Франции, Бельгии, которые только в Венгрии включали в себя многие тысячи хольдов земли. Это требовало забот, труда и разъездов в ущерб собственным моим делам; ad notam[115], по выражению моего предка палатина Миклоша: племенная солидарность.

Конец октября 1921 года. Злополучная попытка короля вернуть себе трон. Я нахожусь как раз у могилы моего младшего брата, когда с востока, со стороны Биаторбадя, доносится пушечная стрельба. Как мы узнали, его величество находится в Тате, у моего родича Ференца. После обеда на конной упряжке прибываю в Тату. Зная замок, несмотря на усиленную охрану, беспрепятственно проникаю внутрь.

Попросил доложить о себе, но принят не был.

Короля я не видел, но видел много другого. Ночь прошла гораздо спокойней, чем принято об этом писать. Появился отряд какого-то напыщенного господина, Раца, но убыл, так ничего и не решив. Потом, во времена русской оккупации, я снова встретился с этим Рацем. До прибытия регулярных войск под командованием полковника Шименфалви (?) они даже не знали, зачем они здесь: для охраны его величества или для того, чтобы арестовать его?

На следующий день — совет Короны, Андраши, несомненно, Раковски и прочие. Один из господ объявил мне решение: я должен направиться в Пешт к Аппони, чтобы тот передал, что король просит Антанту гарантировать его безопасность.

Что касается поездки, весьма в это время небезопасной, я согласился, подчеркнув при этом, что мой совет Аппони будет прямо противоположным. Если коронованный король еще раз сложит оружие перед победителями, то для Венгрии династия перестанет существовать навсегда. В Татабане шахтеры дали мне стоявший под парами паровоз (мы „сблизились“ в период Советской Республики, когда они образовали самостоятельный Совет и знать не хотели о Беле Куне), Биаторбадь, Будаэрш, военные не препятствовали, так что я переулками проник к А. Информацию совета Короны я передал ему вместе со своим мнением.

Дело кончилось пшиком.

Но в лагере роялистов мою позицию не одобряли и критиковали часто и многие.

От политики, как уже было сказано, я держался в стороне, пока в 1930 году тогдашний премьер-министр Бетлен на одном из собраний безо всяких к тому оснований не назвал меня „квартирмейстером большевизма“. Очень жаль, что через двадцать лет, когда имения мои национализировали, а меня самого депортировали, это мнение не зачли. История — небрежный бухгалтер, и боюсь, что статьи „приход“ и „расход“ выглядят у нее совсем иначе, чем в нормальной человеческой бухгалтерии.

В ответ я выдвинулся в Тапольце на парламентских выборах и был избран (так что был свидетелем падения Бетлена после десятилетнего премьерства, в течение которого он дважды успешно консолидировал режим Хорти и, безусловно, не заслужил постигшей его печальной судьбы). Актуальной политикой я не занимался, в основном проверял и заслушивал финансовые отчеты, работал над бюджетом; участвовал главным образом в закрытых дискуссиях комитета, поскольку ораторствовать перед большой аудиторией — это не для меня. Был членом так называемой 33-й межпартийной комиссии, которая занималась рассмотрением вынужденных мер по сокращению государственных расходов. Вся парламентская оппозиция состояла из шести — восьми депутатов, но все же кое-чего нам удавалось добиться, особенно в еврейском вопросе, была возможность вмешиваться и в конкретные дела.

Как член комитета по оборонной политике я снова и снова отстаивал ту позицию, что, находясь в славяно-германском море, на стыке больших народов, не имея родственников и достаточно много потеряв в 1914–1918 годах, нам, даже при хорошей вооруженности, не следует вмешиваться в игры крупных держав.

Начало 1938 года. Визит в Венгрию австрийского бундесканцлера Шишнигга, министра иностранных дел Австрии Шмидта и итальянского министра иностранных дел графа Чиано: признание Франко, выход Италии из Лиги наций и проч. На одном из ужинов моя жена сидела между Чиано и Шмидтом [бабушка, в тисках мировых держав!?]; судя по дневникам Чиано (Берн, 1946, стр. 87), моя жена взвалила всю вину за расчленение Венгрии на итальянцев, заявив, что страну легко разобрать, но не так просто потом собрать. Действительно ли она говорила это, не знаю, но когда Чиано, склонившись над судаком под соусом „орли“, поинтересовался, почему в бытность премьер-министром я ни разу не побывал в Риме, она ответила ему:

— Тогдашнее поведение Италии не позволяло этого сделать, — и добавила еще что-то едкое по поводу союзнической верности.

Хорошо помню, как в марте 1939 года вместе с Дюлой Цапиком, бывшим премьер-министром Кароем Хусаром и Жембери я принимал участие в инаугурации нового папы римского Пия XII (каковое событие ни по влиянию на историю, ни в символическом смысле, разумеется, не было столь переломным, как похороны королевы Виктории и императора Франца Иосифа, свидетелем которых мне тоже довелось быть). На трибуне ко мне подошел Чиано и конфиденциально, буквально шепотом сообщил о готовящемся нападении немцев на Чехословакию; и добавил: Rassurez Madame que nous n’y sommes pour rien, и, точно не помню, сказал еще, кажется: cette fois[116].