— А как же иначе, — откликнулся дедушка. Он смотрел на больного политика. Видел, что осталось ему совсем недолго. Насколько легче было говорить с ним теперь, в этом положении. — Понимаешь ли, друг мой, когда я возвращаюсь домой после успешного выступления, то вижу в гостиной не это, — он обвел комнату невольно пренебрежительным жестом, — а портреты соратника князя Ракоци, венгерского примаса, короновавшего короля, канцлера, который скрепил своей подписью декрет Иосифа II о религиозной терпимости, был ставленником Наполеона на престол, вижу министра иностранных дел 1848 года, вижу деда, свалившего в 1865-м австрийского премьера Шмерлинга, и, думая о них, я отнюдь не уверен, что они тоже аплодировали бы моему выступлению. Ты же, друг мой, возвращаясь домой после успешной речи или смелой акции, видишь это, — он снова уничижительно оглянулся по сторонам, — все эти дюжины собственных наград и дипломов, и потому тебе вряд ли приходит в голову усомниться в правильности или прочности принимаемых тобой мер. — Дедушка видел, что Гёмбёш не слушает его, но все-таки продолжал. Откровенность доставляла ему удовольствие. — Ты был не способен понять, и именно это удерживало нас от сближения, что чувство ответственности перед историей — это одно, а летучий фимиам личного успеха — совсем другое. Эти вещи, поверь мне, по-разному действуют на людей. При условии, — улыбнулся мой дедушка, — что ты отличаешь одно от другого!

Гёмбёш заметно устал, в октябре он уже скончался (1936). Прощаясь, он огорошил деда подарком — неимоверных размеров десятилитровой банкой персикового повидла. «Типичная для Гёмбёша причуда».

Позднее, уже в депортации, мать обычно использовала «гёмбёша», как мы окрестили посудину, для засолки огурцов — я так и вижу плавающие в ней зонтики укропа, — пока однажды она не свалилась мне на голову, разлетевшись на тысячи мелких осколков. Вокруг было много людей, кажется, гости, и отец собственноручно вынул у меня из глаз двадцать семь осколков. Пока он исполнял роль хирурга, все следили за нами, затаив дыхание.

— Ты мог бы ослепнуть двадцать семь раз, — с гордостью говорил он позднее, — двадцать семь раз!

— Готово! — объявил он, удалив последний осколок. И гости зааплодировали. Он утер взмокший лоб и тут же опрокинул рюмку палинки. Ни о какой ответственности перед историей в данном случае речи нет, мой отец был овеян летучим фимиамом личного успеха. Он был рад. Ну а я в этот вечер больше никого не интересовал.

98

Мой дедушка был не эссеистом истории, а скорее ее филологом. Совсем молодым он стал членом Верхней палаты Парламента и, что уж совсем необычно, в качестве дополнительного члена венгерской делегации был сразу введен в венский комитет, управлявший общими делами монархии. Он стал членом ревизионной подкомиссии. Дополнительный член, подкомиссия, да пусть иногда и главный, и первый, он постоянно занимался одним и тем же: мелкими практическими делами, проявляя при этом неподкупность и профессионализм, в то время как на кону стояли существование и честь нации. Если вопрос касается существования Бога, все равно можно реально думать только о количестве молитв, прочитанных нами во искупление грехов.

Будет ли война? Этот вопрос висел тогда в воздухе. Юный член подкомиссии в первый же день, листая бумаги, «почему-то догадывается» поинтересоваться поставками угля для военного флота (то бишь существует ли обозначенный в отчетах уголь де-факто). Дедушка и не подозревал, в какое осиное гнездо он сунулся, ибо не было никакого угля, военные закупали только оружие, что было предметом противоречий между Бельведером и флотом. Пришлось прервать заседание, чтобы придумать деликатный ответ на щекотливый вопрос.

— Ты бы сначала спросил, прежде чем задавать вопросы, — пожурил его по-отечески венгерский премьер Векерле.

В Бурге делегатов ждал роскошный обед, после которого состоялся императорский «сёркль», во время которого личное обращение короля-императора к кому-либо из присутствующих считалось наградой. Став полукругом, венгры ждали, когда король выйдет прогуляться; дедушка, будучи новичком, держался поодаль, дабы — как пассивный наблюдатель! — взять все на заметку, полагая, что до него очередь не дойдет, это исключено.

Но вот появляется Франц Иосиф, оглядывается по сторонам, как строгий и раздраженный начальник какой-нибудь канцелярии, замечает моего молодого дедушку и, никого не приветствуя, направляется прямо к нему; делегаты расступаются, освобождая дорогу, и дедушка в панике замечает, что стоит посередине один, как бы мешая пройти королю; он тоже отходит в сторону, где выстроились остальные, тогда король, раздосадованный, меняет дирекцию и поспешной нетерпеливой походкой снова идет к нему; делегаты вновь расступаются, дедушка вновь следует за ними, король же, словно притягиваемый магнитом, вновь поворачивается к нему, восклицая:

— Halt endlich![107]— И без какого-либо перехода благосклонно улыбается. — Ваш дедушка был преданным мне человеком, того же я ожидаю от вас! — И только тогда поворачивается к старшим членам венгерской делегации.

— Ты замечательно отступал, Мориц! — поздравляли его после «сёркля».

— Теперь только вперед, сын мой, — подмигнул ему Векерле.

Дедушка изучал отчеты, контракты, выкладки, доклады и если чего-то не понимал, то — как делают умные люди — спрашивал. Однако искушенные Векерле и Тиса отмахивались от него. Но что будет, если договор с Сербией не будет подписан в срок, спрашивал он в парламенте у премьер-министра.

— В таком случае я возьму за основу православный календарь и, выиграв тринадцать дней, еще и сербам польщу, — хитро улыбался Векерле.

Члены парламента веселились, видя, какой щелчок получил их не в меру любознательный молодой коллега. В другой раз он долго, во всех деталях расспрашивал о чем-то Тису. Уж на этот вопрос нужно было отвечать! И тот отвечал. Целых десять секунд.

— Замечательно, замечательно, — кивнул именитый политик. — Мне это напоминает вопрос из краткого катехизиса: И если ты в это веришь, знаешь и принимаешь, то какая от этого тебе польза?! — И председатель парламента сел. Смех справа, смех слева, смех в центре зала.

Мир рухнул неожиданно, и дедушка наблюдал это прямо в центре событий. Жизнь его все время напоминала краткие комментарии, подстрочные примечания к истории, жесткие и сдержанные аннотации. Малого иногда достаточно, иногда — слишком много, но всегда это больше, чем ничего, говорил он. А еще, что вещи либо бывают несущественными, либо кажутся нам значительными.

99

«Мои записки, может быть, подтвердят (а может, и нет) сказанное де Линем: Люди быстро привыкают к хорошему, ищут лучшего, обретают худшее и держатся за него, боясь, как бы не было еще хуже.

После убийства в Сараево некоторые из нас, знавших покойных, под гром ночной грозы сопроводили траурный поезд в замок Артштеттен (недалеко от Санкт-Пёльтена, на левом берегу Дуная). В придворных кругах недовольство. По-моему, будь похороны более пышными, могли бы собраться правители великих держав, и тогда судьба мира могла бы повернуться иначе. (Прим.: судьба мира никогда не поворачивается иначе.) Атак единственным результатом стало „An meine Völker“[108], я отправился на фронт. Мой младший брат Алайош геройски погиб.