Когда автобус прибыл на конечную станцию Чаринг Кросс, было полвосьмого. В пабе под названием «The Greens» я выпил виски, после чего снова пошел в кино. На этот раз это был фильм, о котором ты мне рассказывала, «Красные туфельки» Майкла Пауэлла с актрисой Мойрой Ширер и хореографом Леонидом Мясиным; я забыл, о чем рассказывалось в фильме, но запомнил одну балетную сцену, где брошенная на землю газета взлетает от порыва ветра и превращается в странную и даже пугающую танцовщицу. Из кинотеатра я вышел около десяти часов. Я ощущал неудержимое желание напиться, хотя вообще почти не пил и даже с одной рюмки чувствовал себя нехорошо.

Я зашел в паб под названием «The Donkey In Trousers». На вывеске красовался осел, у которого все четыре ноги были замотаны в высокие поножи из белой ткани в красный горошек. Мне казалось, что такие ослиные штаны практиковались лишь на острове де Ре, но аналогичный обычай наверняка существовал и где-нибудь в Англии. На месте хвоста у осла был кусок бечевки, а подпись объясняла, каким образом он может служить барометром:

If tail is dry Fine

If tail is wet Rain

If tail is moves Windy

If tail cannot be seen Fog

If tail is frozen Cold

If tail falls out Eartquake

Паб был забит до отказа. В конце концов, я нашел место за столом, который занимала необычная пара: уже пожилой, чудовищной полноты мужчина с высоким лбом, крупной головой в ореоле густой седой шевелюры, и женщина лет тридцати, в чертах лица которой просматривалось что-то одновременно славянское и азиатское — широкие скулы, узкие глаза и светлые слегка рыжеватые волосы, заплетенные в косы и сложенные венком. Она молчала и то и дело клала руку на руку своего спутника, словно удерживая его от раздражения. Он говорил безостановочно, с легким акцентом, который мне не удавалось распознать; он не заканчивал фразы, прерывая их всякими «короче», «хорошо», «прекрасно», «превосходно», ни на миг не прекращал поглощать массу еды и питья, каждые пять минут поднимался и пробивался к бару, чтобы приносить очередные тарелки с сэндвичами, пакетами чипсов, сосисками, горячими пирожками, кусками apple pie и пинты темного пива, которые осушал зараз.

Вскоре он заговорил со мной, и мы стали выпивать вместе, болтать о том о сем, о войне, смерти, Лондоне, Париже, пиве, музыке, ночных поездах, красоте, танце, тумане, жизни. Кажется, я попытался рассказать ему твою историю. Его спутница ничего не говорила. Время от времени она ему улыбалась; остальное время она обводила взором задымленный бар, цедя свой gin pink, и закуривала одну за другой сигареты с золотым ободком, которые почти тотчас тушила в пепельнице с рекламой виски «Antiquarian».

Наверно, я очень быстро потерял чувство места и времени. Все слилось в общий гомон, из которого вырывались какие-то глухие стуки, выкрики, смех, шепот. Затем, вдруг открыв глаза, я понял, что меня поставили на ноги, накинули на плечи пальто и сунули в руку зонт. Паб почти опустел. Хозяин стоял на пороге и курил сигару. Официантка посыпала опилками пол. Женщина надела пушистую меховую шубу, мужчина с помощью официанта влез в огромную накидку с ондатровым воротником. Внезапно он всем корпусом развернулся ко мне и громоподобно заявил: «Жизнь, молодой человек, это распростертая женщина с пышной грудью, широким гладким мягким лоном меж раздвинутых ляжек, изящными руками, округлыми бедрами, которая, прикрыв глаза, всем своим насмешливым, провокационным видом требует от нас самого пылкого рвения».

Как я добрался домой, разделся, лег в постель? Совсем не помню. Когда через какое-то время я проснулся, чтобы ехать за тобой, везде горел свет, а в душевой все еще текла вода. Зато у меня осталось четкое воспоминание о той паре и о последних словах, сказанных мне тем мужчиной, и всякий раз, когда я вспоминаю о блеске его глаз в тот момент, я думаю о том, что произошло спустя несколько часов, а еще о кошмаре, в который превратилось наше существование.

С тех пор ты выстраивала свою жизнь на ненависти и постоянной иллюзии принесенного в жертву счастья. Всю оставшуюся жизнь ты будешь мне мстить за то, что я помог тебе сделать то, что ты хотела сделать сама и сделала бы в любом случае даже без моей помощи; всю оставшуюся жизнь ты будешь меня винить за ту неудавшуюся любовь, за ту неудавшуюся жизнь, которую напыщенный претенциозный танцор мог безжалостно сгубить ради своей жалкой дешевой славы. Всю оставшуюся жизнь ты будешь ломать передо мной комедию, строя из себя саму невинность, которую терзают угрызения совести и к которой во сне является тот, кого эта невинность подтолкнула к самоубийству; точно так же ты будешь ломать комедию перед собой, играя в образцовой истории роль страдающей жены, супруги, покинутой ветреным высокопоставленным чиновником, безукоризненной матери, безупречно воспитывающей свою дочь, ограждая ее от пагубного влияния отца. Но этого ребенка ты мне дала лишь для того, чтобы иметь возможность еще больше меня винить в том, что я помог тебе умертвить того ребенка, и ты воспитала ее в ненависти ко мне, запретив мне ее видеть, с ней разговаривать, ее любить.

Я хотел тебя в жены и хотел от тебя детей. У меня нет ни того, ни другого, и все это тянется так долго, что я уже перестал задумываться, где — в ненависти или в любви — мы находим силы для того, чтобы продолжать эту лживую жизнь, и откуда черпаем столько энергии ради того, чтобы по-прежнему страдать и надеяться.

Почувствовав себя немощной, мадам Моро предложила мадам Тревен переехать жить к ней и устроила ее в комнате, которую Флери когда-то переделал в будуар рококо с легкими драпировками, фиолетовыми шелками с крупным орнаментом из листьев, кружевными скатертями, витыми канделябрами, карликовыми апельсиновыми деревцами и алебастровой статуэткой маленького мальчика в одежде деревенского пастушка с птичкой в руках.

От всего этого великолепия остались: натюрморт с лютней, которая лежит на столе декой вверх, в ярком свете, тогда как под столом, почти утопая в тени, угадывается опрокинутый черный футляр; аналой из искусно резного и позолоченного дерева со спорным клеймом Хьюга Самбена, дижонского зодчего и краснодеревщика XVI века; а еще три большие раскрашенные от руки фотографии времен русско-японской войны. На первой — гордость российского флота, броненосец «Победа», выведенный из строя японской подводной миной перед Порт-Артуром 13 апреля 1904 года, а также — в картуше — четыре военачальника: вице-адмирал Макаров, командующий Тихоокеанской эскадрой, генерал Куропаткин, главнокомандующий вооруженными силами на Дальнем Востоке, генерал Стессель, комендант крепости Порт-Артур, и генерал Флуг, начальник штаба наместника на Дальнем Востоке. На второй фотографии, в паре к первой, — японский броненосный крейсер «Асама», построенный на заводе Армстронга и — в картуше — адмирал Ямамото, главнокомандующий военным флотом, адмирал Того, «японский Нельсон», главнокомандующий японской эскадрой при осаде Порт-Артура, генерал Кодама, «японский Китченер», главнокомандующий японской армией, и премьер министр, генерал и потомственный князь Таро Кацура. На третьей фотографии изображен лагерь российских войск под Мукденом: уже наступил вечер, перед каждой палаткой сидят солдаты, опустив ноги в тазы с горячей водой; по центру, в более высокой, натянутой в форме шатра, палатке, охраняемой двумя казаками, офицер предположительно высокого ранга изучает на утыканных булавками картах Генштаба план предстоящей баталии.