зуб, герой Зощенко бесконечно далек от ницшеанского «нового человека»; но не менее далек он и от растерянного, заброшенного в мир и мрачно тоскующего в нем человека европейского экзистенциализма.

Герой Зощенко и есть Хомо Советикус, далеко не худший образец человеческой природы. Люди как люди, говорил булгаковский сверхчеловек Воланд. Раздраженные тяготами жизни до перманентной «нервности», они не знают одиночества. Приученные к двоемыслию и потерявшие представление о морали, именно благодаря этому эти люди могут позволить себе незаурядную честность наедине с собой. Они болеют специальными болезнями и нуждаются в особом лечении.

Зощенко рассказывает так. Идет человек однажды по улице и вдруг замечает, что на него женщины не смотрят. Вот это, думаю, жалко. Тем более что один буржуазный ученый высказал мысль, будто все, что мы делаем, мы делаем для женщин. Надо, думает герой, усилить питание. Он ест безостановочно; потом занимается физкультурой; наконец, решается одеться по-модному. И вот женщина обращает на него внимание: он купил на рынке краденое у нее пальто. Выходя из милиции, герой думает: «Обойдусь. Моя личная жизнь будет труд. Я буду работать. А слова буржуазного ученого – типичный западный вздор». Он плюет направо и налево и отворачивается от проходящих женщин.

А вот что мы узнаем о том, как эти люди лечатся. Этот рассказ написан в 1933 году и показывает, что психоаналитическое лечение еще практиковалось, хотя и в крайне примитивной форме. Рассказ этот столь живо показывает обстановку, в которой пытался выжить психоанализ, и реальных его пациентов, что его стоит вкратце пересказать.

Герой рассказа пошел лечиться в амбулаторию. Народу много, почти как в трамвае. Больше всего народу к нервному врачу. К хирургу – один человек. К гинекологу – две женщины и один мужчина. А по нервным – человек тридцать. Нервные беседуют между собой. Герой им говорит: удивляюсь, сколько нервных заболеваний. Какая несоразмерная пропорция. Один отвечает: Еще бы! Человечество торговать хочет. А тут извольте… Другой: Ну, вы не очень-то распушайте свои мысли. А не то я позвоню куда следует. Вам покажут – человечество… Он не успевает позвонить, потому что подходит его очередь. Слышно, как он говорит за ширмой: Вообще-то, я здоров, но страдаю бессонницей. Дайте мне каких-нибудь капель или пилюль. А врач отвечает: пилюли приносят только вред. Я держусь новейшего метода лечения. Я нахожу причину и с ней борюсь. Больной не понимает, о чем речь. А вы вспомните, говорит врач. Мы найдем причину, ее развенчаем, и вы снова, может быть, оздоровитесь. Вы десять лет мучались и теперь обязаны это мученье рассказать. Больной вспоминает: возвращается он с Гражданской войны и видит – его супругу обнимает племянник. У меня вспыхивает горе, говорит герой, когда я вижу, что он – в моем френче. Ладно, говорит врач, я дам вам пилюли. За ширму спешит другой субъект, который беспокоился за торговлю. Но медицина и ему не поможет.

Падают листья

Автор этих рассказов, офицер Первой мировой войны и кавалер пяти боевых орденов, был тяжелым невротиком. Его ипохондрия сопровождалась периодическими депрессиями. Лишь близкие люди знали о его болезни; знакомые же вспоминали о нем как о сдержанном, изящном джентльмене, всегда окруженном женщинами, на которых он смотрел с ласковым вниманием «хороших врачей-невропатологов».

Он хранил несколько памятных ему заключений армейских врачей: лазарет Гренадерского мингрельского полка, июнь 1916: отравление удушливыми газами; Первая петроградская врачебная комиссия, сентябрь 1916: неврастения умеренной тяжести; старший врач Кавказской дивизии, февраль 1917: невроз сердца и неврастения; врачебная комиссия, Петроград, февраль 1919: органический порок сердца. Среди них был и диагноз, поставленный ему 19 апреля 1937 года ленинградским врачом И. Марголисом. Приведем эти две написанные быстрым врачебным почерком страницы полностью.

«Кастрационный комплекс дополнен рядом ценных фактов из раннего детства больного. Больной сообщает о стойком аффекте страха, пережитом им во время хирургической операции по поводу незначительного заболевания вблизи гениталий. Это переживание было густо забыто (амнезия) и покрыто слоем менее ценных аффектов. Сообщающиеся сосуды симптомов и их истоков пропитаны до такой степени пансексуализмом, что не видит их только тот, кто это не хочет видеть. Больному неприятно возвращаться к этой поистине трагической теме, и обсуждение ее всегда вызывает у него и обострение симптомов, и страх перед мертвой пропастью, „как бы не остановилось libido“. Восприятие libidо перешло у больного границы здоровой обороны, и он реагирует даже на простое физиологическое вожделение острым негодованием, которое всегда видно в разнообразных симптомах (мучительство себя и разнообразное симптомное мучение). Больной вытесняет libido и вместе с ним любое наслаждение.

Больной честно ищет в фактах прошлого остов своего страдания. Сопротивление часто мешает (ему) все узнать и все увидеть. Размеры сопротивления часто непонятны больному. Кастрация, произведя обеднение libidо, лишила всю личность известного могущества, и это мешает ринуться в атаку на последние твердыни невроза.

Больного пугает действие (дань жизни) – в особенности действие libidо. Он отступает и становится пассивным и замкнутым. Вырваться из этого звена можно только через абсолютно свободное проникновение во все поры libidо, хотя бы пришлось увидеть самое странное и самое страшное.

Вечный фетиш большого бюста женщины, так влекущий и так мучающий больного, указывает путь к комплексу Эдипа и только к нему».

Это не столько диагноз, сколько письменное продолжение дискуссии врача с пациентом, имеющим свои защитные представления, которые следует преодолеть. Что-то в этом диагнозе кажется несправедливым, что-то неглубоким; подчеркнутое Марголисом слово «пансексуализм», взятое им из марксистских работ о психоанализе, употреблено не по адресу. Но доктор Марголис не только не маскирует свою аналитическую ориентацию, но с энтузиазмом ее подчеркивает и явным образом приглашает знаменитого больного начать психоаналитическое лечение.

Мы не знаем, как отнесся к этому диагнозу Зощенко и начался ли тогда анализ. Во всяком случае, о фрейдистах он отзывался через несколько лет с уважением (см. далее) и диагноз Марголиса хранил. Но, перепробовав разные виды лечения, он остановился на самоанализе. Его он практиковал десятилетиями. Это стабилизировало его состояние, позволив ему прожить длинную, творческую и чрезвычайно тяжелую жизнь. Процесс и результаты его самоанализа описаны им в трех книгах. Последняя из них, «Перед восходом солнца», без сомнения, является выдающимся образцом художественной литературы, испытавшей влияние психоанализа.

Зощенко писал эту книгу в 1942 году, в эвакуации в Алма-Ате, где он находился, кстати, одновременно с Эйзенштейном. Многие рассказывают о заметном облегчении идеологического давления режима во время войны. Бывшему боевому офицеру обстановка войны могла придать недостававшую смелость. В этом ли дело, или то был терапевтический успех его самолечения, но