перо Зощенко освобождается и от привычного юродства фельетонов, и от академических длиннот, скрывавших внутреннюю тревогу в предыдущей его книге «Возвращенная молодость».

«Перед восходом солнца» почти вся написана свободным человеком – свободным в обоих смыслах, и в политическом, и в психоаналитическом. По степени этой свободы, по психологической глубине и по абсолютной ясности для читателя она не имеет прецедентов в советской прозе. Вместе с тем она многим обязана литературе символистов, которых Зощенко, бывший на 15 лет моложе Белого и Блока, все же знал лично. Более всего по структуре и стилю «Перед восходом солнца» похожа на книжки Розанова: уверенное и ни подо что не стилизованное повествование от первого лица; искренность в передаче собственной сексуальности, которая, однако, обладает свойством не возбуждать читателя, а скорее снимать его возбуждение; дробность текста на маленькие главки с элементарной структурой. Зощенко не скрывал своей симпатии: центральная часть повести названа так же, как главная книга Розанова – «Опавшие листья».

Повесть строится как цепь свободных ассоциаций, каждая из которых представляет собой изолированное воспоминание. С их помощью Зощенко доискивается до причин своей меланхолии. Как искать это несчастное происшествие? Он перебирает воспоминания, которые вызывают у него душевное волнение: «Волнение, как свет фотовспышки, освещает фотографии прошедшего». Зощенко показывает их читателю одну за другой – от недавних до самых ранних. Женщины, которые его соблазняли; рассказ о смерти отца; картины боев, бытовые сцены, мемуарные зарисовки. Во всем этом нет объяснения. Он идет глубже: до 5 лет и потом до двух. Но тут свет кончается, автор видит лишь пустоту и мир хаоса, который исчезает от первого прикоснования разума. Для Зощенко нет сомнения – это иной мир.

Вот тут, в последней части книги, называемой «До двух лет», автор идет за пониманием к ученым: физиологам павловской школы и фрейдовским аналитикам. Диапазон, как видно, тот же самый, что и в исканиях Троцкого и Эйзенштейна. Но Зощенко, знающий свой невроз, заинтересован в практическом результате. Он знакомит читателя с условными рефлексами и пытается применить их законы к собственной младенческой жизни. Он едет в деревню, где жил первые годы жизни, но здесь его тоска усиливается, и в ужасном состоянии он возвращается домой. Условные рефлексы, да и бром ему больше не помогают. Ночью его стали мучить кошмары. Раньше он снов не видел или сразу их забывал. Теперь они появлялись сразу, едва он смыкал глаза.

Один врач (не был ли то знакомый нам Марголис?) сказал автору: только по снам вы разберетесь в своей болезни. Он растолковал один сон и сказал, что у автора – сексуальная травма. Автор возмутился. Врач заявил: я растолковал сон по Фрейду. Я его ученик. И нет более верной науки, которая бы вам помогла. Автор пригласил еще врачей. Среди них оказался еще один правоверный фрейдист. Это был весьма умный врач. Автор едва не стал его учеником, но тот был ужасным противником Павлова. Каждый сон он расшифровывал как сон эротомана. И автор продолжил свой самоанализ, перемежающийся популярными теоретическими штудиями на ту же вечную тему «Павлов и Фрейд».

Последняя победа

История не закончена. Такой анализ, конечно, и не мог быть завершен до конца. Недоступность бессознательного самоанализу является одной из азбучных истин фрейдовского метода. В процессе самоанализа человек оказывается подвержен тем же искажающим механизмам, которые порождают его симптомы и сны. Только в контакте с сознанием и бессознательным Другого идет подлинное проникновение в себя. В России, как ни странно, эту истину блестяще обосновал критически относившийся к психоанализу Бахтин, но в текстах тех, кто симпатизировал Фрейду, она забывалась. В работах Ермакова, Блонского и тем более Троцкого характерные для психоанализа моменты осознания привлекали гораздо больше внимания, чем столь же важные для него моменты переноса. Нечто подобное было характерно, кстати, и для русских символистов: преображение сознания понималось как индивидуальный творческий акт либо коллективное теургическое действие, но никогда как динамический процесс, который в борьбе и с сопротивлением один человек совершает в своем отношении к другому человеку. Зощенко, отказавшийся от психоанализа у своего «очень умного» фрейдиста ради «павловского» осознания собственных рефлекторных связей и доминант, шел тем же путем.

«То, что заторможено, может быть раскрыто. Это заторможение можно снять светом логики, светом высокого сознания». В этом видел он смысл своей работы, даже гражданский ее смысл. «Ведь мои материалы говорят о торжестве человеческого разума, о науке, о прогрессе сознания. Моя работа опровергает „философию“ фашизма, которая говорит, что сознание приносит людям неисчислимые беды». Удивительно, что почти то же самое писал в 1941 году Томас Манн Карлу Кереньи, соавтору Юнга: «…ведь фактически психология – это средство вырвать миф из рук фашистских мракобесов и „переключить“ его в сферу гуманности».

В лице Зощенко русская культура еще раз соприкоснулась с психоанализом, и это их взаимодействие было продуктивным. Его повесть действительно направлена против фашизма в любых его формах, и не только апологией сознания, но и верой в ценность отдельного человека с его страданиями, надеждами и усилиями. Именно в этом качестве она и была подвергнута погрому партийной властью. В 1946 году ЦК ВКП(б) принимает постановление «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», направив свое тяжелое идеологическое вооружение против двух старых писателей, живых памятников Серебряного века – Зощенко и Ахматовой. Зощенко назван там «пошляком и подонком литературы», и главное его преступление перед властью – в «такой омерзительной вещи, как „Перед восходом солнца“». Андрей Жданов говорил в своем докладе ЦК: «…трудно подыскать в нашей литературе что-либо более отвратительное, чем та мораль, которую проповедует Зощенко в повести „Перед восходом солнца“, изображая людей и самого себя как гнусных похотливых зверей, у которых нет ни стыда, ни совести». Постановление ЦК, соединившее Зощенко с Ахматовой, поставило символическую точку в истории модерна в России. Самый близкий к психоанализу из русских писателей и единственная наследница Серебряного века были избраны показательными жертвами идеологического террора.

А больной Зощенко сумел пережить и Постановление всемогущего ЦК. Он оказался одним из очень немногих, кто нашел в себе мужество и кому хватило здоровья перенести партийную травлю, не умерев и не раскаявшись, а продолжая быть самим собой. То, что он называл психоанализом, на этот раз оказалось сильнее того, что называли коммунизмом Жданов и его коллеги.

Заключение

Опыт Фрейда показывает возможность того, что так часто подвергалось сомнению в XX веке, – возможность преодоления идеями национальных границ. Ориентированный на индивида, психоанализ оказался источником идей, которые в одних и тех же своих