Мы вернулись в Москву в 31-м году. Голодная Москва. Голод, раскулачивание и пятилетки. Жили у брата О. Э., он куда-то уехал с женой, только что женился и уехал. Халатов встретил на улице Мандельштама и спросил у него, есть ли у него ‹…› и паек… Мандельштам даже и не слышал о пайках. Халатов рассвирепел: “Что у вас там делается”, – и дал ему плюс один из советских писательских, и мы в этот период, в общем, мало голодали, были прикреплены к ВЦИКу и, живя в разных квартирах, пустых чужих комнатах, обычно давали ненормированные продукты всей квартире. Молоко, например, было не нормировано, и счастливая семья рядом получала молоко для детей. В этот период О. Э. занимался древнеармянским, сохранились какие-то бумажки, где на грабаре написано: читал памятники армянские. Вот “Конец Армении” – один из таких памятников.

Я пошла на службу в газету “Московский комсомолец”, чего Мандельштам совершенно не мог перенести. Во-первых, он злился, что я получаю деньги, а он нет. Во-вторых, я уходила, а это он тоже не любил. Осенью и зимой, путешествуя по Армении, я заболела, меня положили в Боткинскую. После этого служба кончилась… А после Болшево, это дом отдыха ЦЕКУБУ. Мы переехали в комнату на Тверском бульваре, ужасную, сырую зимой, мерзкую трущобу, которую нам устроил Бухарин при страшном сопротивлении писательских организаций. Там еще был момент, когда нам вторую хотели дать… комнату, крохотную… За нами стоял Бухарин, а за человеком, который получал вторую комнату, стояла сестра Ленина Мария Ильинична Ульянова. Она говорила, что несправедливо, что одному две, а другому одну ‹…› Рядом с нами жил Клычков, мы довольно часто встречались. Он очень хороший человек, такой… с цыганскими глазами. Появился Пашка Васильев. ‹…›

Это был период дружбы с зоологами. Основные гости вечерние – это группа зоологов. Много читал Данта ‹…› “Разговор о Данте”. Весной тридцать третьего года один из зоологов, Кузин, был арестован. Он был арестован как раз в тот период, когда в Ленинграде был вечер О. Э. Вдруг разрешили несколько вечеров, в Ленинграде и в Москве. Я на вечера не ходила ‹…›. Ему трудно было “фигурять”, когда я в зале, он думал, что я смеюсь. И, когда мы вернулись ‹…›, вышел из ‹…› Кузин. Его выпустили очень быстро, продержали недолго. И мы уехали все вместе в Старый Крым к Нине Грин.

Несколько слов о Грине. Когда выяснилось, что Грин болен, Мандельштам позвонил секретарю Горького: тот ничего не сделал. Позвонил в Литфонд. Грин умирал в полном голоде. Через несколько дней Мандельштам уже сообщил в Литфонд, что Грин умер, на что ему ответили: “Хорошо сделал”.

Ах да, вот характерный случай насчет вечеров. На вечер в Москве пришел Борис Лапин, был такой писатель, прелестный мальчик, – он погиб во время войны, и рассказал, что он купил уже билет на вечер в Политехническом музее. Прибежал Лавут, очень счастливый, за первый день была продана половина билетов. Все боялись, что будет переполнен зал и что нужно покупать билеты заранее. Зал полным не был. Это очень характерно для известности Мандельштама того времени. Очень небольшое количество читателей, очень квалифицированные, но их немного. На вечере Ахматовой, по всей вероятности, милиция была бы.

Но я возвращаюсь к поездке в Старый Крым (там написаны итальянские стихи Мандельштама). И потом оттуда поехали в Коктебель, уже без зоолога, и там – “Разговор о Данте”. В Москве мы въехали в свою квартиру. сказал: “Вроде квартира есть, можно писать стихи”. О. Э.: “ Ты слышала?” Это пока топтались в коридоре, прощаясь. После этого была написана “Квартира тиха, как бумага…”.

Всю эту зиму к нам приезжала Анна Андреевна, несколько раз.

Да, жили мы первое время на деньги за купленное собрание сочинений. У Анны Андреевны, наверное, раз пятьдесят – у нее есть огромный список несостоявшихся изданий – оплачивалось издание и не печаталось. У Мандельштама не оплачивалось не так много, но было все-таки одно или два оплаченных издания. Вот это и было одно из оплаченных изданий, ненапечатанных.

Меня вызвал однажды редактор Чечановский – именно меня, я с ним была знакома по газете, где я работала, и сказал – он перешел работать в Гослитиздат – что Мандельштам должен немедленно отказаться от “Путешествия в Армению”, что оно вызвало большое неудовольствие, что он должен написать в газету статью с отказом. Я ничего не ответила, разумеется, и передала Мандельштаму. Он ни в какие переговоры о раскаянии вступать не стал, тогда появилась в газете “Правда” статья, где “Путешествие в Армению” называлось лакейской прозой. Статья редакционная и без подписи. Видимо, это был момент полной перемены, окончательной, вернее, перемены отношения к О. Э… Открытые вечера, несколько стихотворений, попавших в печать, – это была попытка примирения сделана, какой-то шаг сверху к Мандельштаму. Он ничем не поступился, и после этой статьи в “Правде” уже всё пошло на гибель, очень быстро. Ясно говорю, да?

Арест в мае 34 года… Анна Андреевна присутствовала при аресте, как раз приехала в этот день из Ленинграда. Сначала высылка была в Чердынь. После моей телеграммы, а я телеграфировала Сталину и копию Бухарину, Бухарин написал письмо Сталину, в котором в конце написал: “и Пастернак тоже волнуется”. Это причина, почему Сталин позвонил и сделал Пастернака рупором своей милости. В Чердыни через две недели нам сообщили, что дело пересмотрено и предложили выбирать город. “Минус” какой-то дали, “минус одиннадцать”, по-моему. Нужно было выбирать в течение десяти минут, нигде в провинции у нас знакомых не было. Мы вспомнили, что у одного ташкентского биолога, Леонова, отец в Воронеже, и поэтому выбрали Воронеж. Но этого отца мы так никогда и не видели.

В Воронеже… О Воронеже всё подробно рассказано. Борис Леонидович почему-то не рассказал ни мне, ни моему брату, ни Анне Андреевне о разговоре со Сталиным. Позвонил моему брату, сказал, что всё будет хорошо. Но не сказал, не пришел, хотя с братом встречался постоянно. Я узнала случайно от Шенгели, во второй приезд в Москву летом пошла к Пастернаку, и Пастернак передал мне в деталях этот разговор. Я тогда же при нем записала его. У нас были по этому поводу очень крупные разговоры.

А дальше всё ясно, всё описано очень подробно. Только два слова: в тридцать восьмом году уже совершенно было нечем жить, невозможно, мы просто помирали, и никто не давал денег, работать нельзя было, кошмар какой-то. И вдруг Союз писателей предложил ехать в санаторий на два месяца. Санаторий назывался “Саматиха”, в писательский санаторий не пустили. Вероятно, в эту “Саматиху” отправили, чтобы удобнее было забрать, потому что там он был через две недели арестован. Это была ловушка. ‹…›

Волошин, окруженный целой толпой женщин, вроде секты что-то… И то, что он называл мистификациями… Первая история – это очень крупная ссора с Гумилевым. Я точно не помню, из чего она состояла и в чем было дело, но это очень крупный скандал был. Второе – неслыханное количество анекдотических рассказов, снижающих Мандельштама. Третье – ссора с Эренбургом. Очень примитивная, Эренбурга обвинили в краже кастрюли. Ни Мандельштам, ни Эренбург при жизни Волошина не ездили в Коктебель, я раз поехала одна. Волошин меня зазвал, встретил и долго и пространно объяснял, что это всё мистификации, что не надо обращать внимания.