Итак… Ее хотели похитить, увезти, и они с Влэдом уехали из Бредтауна.

– Влэд! – стоном вырвалось из груди. Как же она могла забыть о нем? Он же был с ней все время, он спас ее тогда, не дал увезти. Как же она могла так легко забыть о нем? – Но я забыла не только Влэда, я забыла саму себя, – произнесла вслух Элизабет и вздрогнула от звука своего голоса, он показался ей чужим, непривычно жестким, в нем больше не было дрожи и растерянности.

Но их все же обхитрили. Рассел! Приехал Рассел и сказал, что Влэд во всем виноват. Что он убил маму, чтобы спать с ней, с Элизабет. Да, именно так и сказал Рассел. И она поверила и уехала с ним, а он привез ее сюда, в дом, где сначала было весело, а потом они привязали ее к кровати, накачивали наркотиками и насиловали. Она не знает, как долго это продолжалось, но похоже, долго, если она успела потерять память, потерять саму себя.

Элизабет продолжала смотреть вниз, на открытую ладонь, на лежащий на ней пистолет. А Влэд оказался ни в чем не виноват, он не убивал маму, он не мог убить, потому что вот он, мамин пистолет. Ах да, ну конечно, в полиции искали именно этот пистолет, но не нашли. Да и не могли найти, потому что он лежал здесь, в столе, в глубине ящика, она бы сама никогда не нашла его, если бы не открыла ящик.

Но как пистолет мог оказаться здесь? Все стало путаться в голове, – видимо, она еще не была готова к такой сложной работе. Пришлось сесть прямо на пол, разбросав ноги, подогнув их под себя. Элизабет закрыла глаза, так было лучше, все само вставало на места, обретало простой смысл.

Пистолет лежал здесь, в доме, в столе, потому что его оставила в нем мама. Значит, мама была тут. А потом она пропала. Ее нашли в лесу мертвой, застреленной из пистолета. А она, Элизабет, нашла пистолет в ящике стола. Значит, маму убили здесь, в этом доме.

Пришлось открыть глаза, так стало страшно. Кто убил? Да кто угодно. То т же Бен, ему ничего не стоит убить человека. А потом они решили похитить ее, Элизабет. Зачем? Зачем она им? Только для того, чтобы накачать наркотиками и измываться над ее телом? Вряд ли, наверняка у них есть другая цель. Но сейчас их цель не имеет никакого значения.

– Абсолютно никакого. – Элизабет снова услышала голос. Твердый, чужой. Но в комнате никого не было, значит, голос принадлежал ей. – Главное, я знаю, кто убил маму. Почему? За что? Я не знаю. Но знаю кто!

Теперь надо сосредоточиться, понять, что делать дальше. Они ведь скоро придут за ней, и надо подготовиться. Отчего же она не чувствует ни страха, ни усталости, лишь волнуется немного – ей надо успеть разработать план как можно скорее, пока они не пришли.

Элизабет снова уставилась на пистолет, провела пальцем по гладкой, отполированной поверхности. Для чего на нем столько маленьких рычажков? Понятно, что закругленный, торчащий – это курок, на него надо нажать, чтобы пистолет выстрелил. А для чего другие? Элизабет отвела пистолет в сторону, если он пальнет, то хотя бы не в нее, нажала на упрямую железную кнопку у самого верха рукоятки. Раздался легкий щелчок, словно повернули ключ в замке – хромированный цилиндрический барабан выскочил из тела пистолета, отделился от него, открывая свой плоский срез. В нем были четыре отверстия – три из них забиты маленькими кругляшками, они плотно примыкали к стенкам, не оставляя зазора, будто являлись неотъемлемой частью. Четвертое отверстие темнело пустотой, выглядело незавершенным, неестественным.

«Значит, из него стреляли. Один раз, – подумала Элизабет. – Но одного раза оказалось достаточно, чтобы убить мою маму».

Она вернула барабан на место, в тело пистолета, туда, где ему и надлежало быть, снова сосредоточилась. Что же делать?! Что же делать?! Встала, подошла к двери, дернула за ручку. Как она и предполагала, дверь не поддалась, либо заперта на ключ, либо у них там щеколда с внешней стороны. Вернулась назад к столу, снова села на пол, снова подогнув под себя ноги.

«Что же делать?! Что же…»

Она не успела ответить на вопрос, она вообще ничего не успела, только судорожно сунуть руку с пистолетом в карман юбки, там по бокам в складках были спрятаны большие, глубокие карманы. В тот же момент дверь распахнулась. Элизабет не шелохнулась, взгляд ее не отрывался от распластанного перед ней паркета, – оказалось, что он весь в длинных глубоких царапинах, его наверняка давно не циклевали.

Шаги приблизились, кто-то остановился рядом, завис над ней, Элизабет не подняла глаз.

– Пойдем, Дина, – сказал ровный голос. От него несло железным, холодным равнодушием. Почему она раньше не замечала? Даже дуло пистолета было теплее. – Все готово, пора, пойдем.

Она не ответила.

– Дина, я жду тебя. Пора идти, – повторил голос, холод покрылся коркой отчужденности.

Она не шелохнулась.

– Я понимаю, ты устала. Но надо идти, Дина, – повторил голос, он уже не просил, он приказывал.

– Я не Дина, – Элизабет наконец подняла глаза, скрестила с пронзительным, точечным взглядом.

– Что? – голос заколебался. – Что ты говоришь, Дина? Вставай, – он протянул руку, пригнулся, попытался подхватить ее за локоть. Но не успел. Откуда взялись силы в, казалось, бессильных ногах? Они спружинили, как когда-то на теннисных тренировках, взвили тело вверх – мгновение, и она стояла перед ним, совсем рядом от него. От мог протянуть руку, схватить ее, но она не боялась. Она больше ничего не боялась.

– Зачем тебе все это? – задала она первый, возможно не самый важный вопрос.

Рассел не понял.

– Что это? – переспросил он.

– Ну как же… – Элизабет усмехнулась, она почувствовала необычайный прилив сил. Откуда, из какого резервного источника они взялись, почему пылают ее щеки, почему пальцы напряженно сжимают перламутровую рукоятку в кармане юбки? – Ну как же, – повторила она, – зачем тебе надо было меня красть, столько сил тратить, с первого раза ведь не получилось? Зачем я тебе? Только для того, чтобы влить в меня наркотики и насиловать? Но зачем? Я же была без сознания, я ничего не чувствовала, да и не ты, кажется, насиловал. Зачем? Ту т столько красивых девушек, они с радостью тебя примут. Зачем тебе я?

Элизабет говорила яростно, брызги вырывались вместе со словами из разбитого, покореженного рта. Она совсем забыла про вывороченную наизнанку губу, про кровоподтеки, про разбитое лицо. Ей все равно, ей безразлично, единственное, что важно – это понять, разобраться. Она не уйдет отсюда, из комнаты, не выпустит его, пока не поймет все.

Рассел смотрел на нее, молчал. Как ни странно, выражение его лица разом изменилось, словно он снял суровую, мрачную маску, предназначенную для драматического, напряженного действия. Теперь на нем была другая маска, расслабленная, подобревшая, на губах играла легкая, веселая, немного ироничная улыбка. Взгляд тоже утратил остроту, рассеялся, не пытался ни пронзить, ни проникнуть внутрь. Такие маски предназначены для оперетты, для водевиля.

– Итак, похоже, эксперимент не удался, – наконец произнес он и покачал головой, как бы соглашаясь с собой. – Хороший был эксперимент, но ты оказалась плохим материалом, неподходящим. Я уже давно понял по ломкам, они у тебя были слабые и короткие. Другие на твоем месте дошли бы до ручки, перестали быть людьми, оказались готовы на все, а с тобой ничего подобного не происходило. У тебя, увы, повышенная сопротивляемость.