Его голос тоже потерял прежнюю ровную, сосредоточенную холодность, теперь в нем смешались насмешка, ирония, даже озорство, даже сожаление. Как будто он сожалеет, что все так неловко вышло.

Элизабет покачала в изумлении головой: метаморфоза выглядела слишком продуманной, искусственной. Но не изумление правило сейчас ее чувствами. Злость, ярость, ненависть… Она ненавидела их всех – и дом, и людей, в нем находившихся, и двуличного, легко меняющего маски человека, расслабленно стоявшего перед ней. Она даже себя ненавидела.

– Какой эксперимент? Зачем? Почему надо мной? – закричала она ему в лицо.

Рассел улыбнулся, сморщил в насмешливом удивлении лоб, – похоже, чем больше она бесилась, тем веселее и невозмутимее становился он.

– Ну хорошо, ты на самом деле заслужила разъяснения, – неожиданно легко согласился он. – В любом случае ничего не получилось, а значит, уже и не получится. Сейчас я тебе все расскажу. К тому же, сама идея довольно забавная, тебе наверняка понравится.

Он продолжал улыбаться, но насмешка вышла за пределы губ, все лицо излучало иронию и насмешку. Даже воздух вокруг него, казалось, зарядился ими. Парадоксально, но сейчас он стал похож на того самого озорного Рассела, которого она знала в детстве, которого любила мама.

– Впрочем, что это мы стоим посередине комнаты? – Рассел расслабленно пожал плечами. – Пойдем в столовую, там и поговорим.

Он было двинулся к двери, но Элизабет отпрыгнула назад, встала на его пути, загородила телом.

– Никуда мы не пойдем. Мы останемся здесь, в этой комнате, и ты мне все расскажешь.

– Ого, какой порыв, – засмеялся Рассел. – Хорошо-хорошо, мы и здесь сможем неплохо устроиться.

Он подошел к шкафу, открыл дверцу, достал графинчик, бокал, обернулся:

– Коньяк я тебе не предлагаю, ты же несовершеннолетняя, – снова ирония в голосе, во взгляде, в коротком смешке. Поставил графин на письменный стол, сел в кресло, там было кресло на колесиках недалеко от стола. Налил коньяка, сделал глоток, потом еще один.

– Ты знаешь, что потребовал у Фауста Мефистофель в обмен на вечную молодость? – Снова улыбка. – Хотя ты, наверное, даже не знаешь, кто такой Фауст. – Элизабет промолчала. – Очень коротко: Мефистофель – это черт, который пообещал обеспечить доктора Фауста вечной молодостью. В качестве платы за услугу он потребовал… как ты думаешь что?

Элизабет снова промолчала, она не хотела обсуждений. Она будет задавать вопросы, а он – на них отвечать. И все, никаких дискуссий.

Рассел допил коньяк, лицо его расслабилось еще больше, снова налил из графина. Графин был почти полным.

– За вечную молодость Мефистофель потребовал душу Фауста. – Пауза, еще один глоток, подтверждающий кивок головы. – Да-да, именно душу. Видишь ли, моя маленькая, добрая Лизи, душа другого человека, когда она принадлежит тебе, и есть самое ценное. Ничего более ценного на свете не существует. Забудь деньги, политику, войны, борьбу за территории. Все это ничтожно по сравнению с одной-единственной принадлежащей тебе человеческой душой.

Он замолчал, снова отпил из бокала, потом посмотрел на нее улыбаясь – ждал, наверное, когда она попросит объяснить. Но Элизабет не просила. Пришлось продолжить.

– И видишь ли, прекрасная моя Лизибет, хотя я далеко не Мефистофель, но мне ужасно хотелось заполучить твою душу.

Тут он развел руками, мол, теперь понимаешь, как все просто.

– Обычно существует лишь один способ обладания чужой душой. Посредством любви. Когда тебя любит женщина, она отдает не только тело, но и душу. Не каждая женщина и не всегда, но такое бывает. Например, твоя мама когда-то давно была готова отдать всю себя. Но я был молод и не мог понять ценности дара. Я, по глупости, баловался тогда.

Рассел задумался, тихая, полная сожаления улыбка растянула губы. Она означала, что он погрузился в воспоминания.

– Твоя мама была уникальной женщиной, у нее сохранилась чистая, совсем нерастраченная душа, а только чистая душа может безвозмездно быть передана другому человеку. У искушенной, подержанной души всегда имеется задняя мысль, она ничего не умеет давать безвозмездно. А твоя мама была чиста, открыта, бери не хочу, но я ошибся, сглупил, не взял.

Рассел снова выдержал паузу, снова глотнул из бокала.

– Твоя душа тоже чиста. Пока еще чиста. Несмотря на… – взмах рукой, расслабленный, прощающий. – И меня она очень привлекла. Понимаешь, именно твоя. Беда в том, что полюбить меня сама ты бы не сумела. Какого-нибудь мальчишку сумела бы, но не меня. Увы. – Он усмехнулся, развел руками.

– Я ничего не понимаю, – проговорила Элизабет. Ей стало неудобно стоять перед ним, сидящим, вальяжным, иронично-поучительным, и она опустилась в большое кожаное кресло. До него надо было пройти несколько шагов, и она их прошла.

– Ну конечно, – кивнул Рассел и засмеялся. – Ты же еще несмышленыш, что ты знаешь про любовь? Что ты можешь, кроме как яростно потрахаться? Откуда тебе знать, что любовь – совсем не секс? Что она даже не чувство, и уж тем более не взаимопонимание, не товарищество. Любовь… – Рассел подался вперед, – …любовь – это жертвенность, это постоянное доказательство. Понимаешь, только в жертвенности присутствует доказательство, что чужая душа принадлежит тебе. – Он снова откинулся на спинку кресла. – Наверняка вам в школе не говорили, что в Древнем Египте наложниц живьем хоронили вместе с их умершим хозяином. И они не противились, они шли на смерть добровольно, потому что их душа принадлежала ему. Вот только такой и может быть настоящая любовь. – Он снова замолчал, как бы давая Элизабет время подумать.

– При чем здесь я? – разнесся по комнате глухой, хриплый голос.

Казалось, Рассел только и ждал вопроса. Он весело усмехнулся, глаза налились лукавством. Развел руками, покачал головой, как бы удивляясь, сожалея.

– Ну что ж здесь не понять? Ладно, попробую снова, по-другому. – Еще один глоток коньяка заполнил короткую паузу. – Видишь ли, детка, я принадлежу театру давно, с юных лет, по сути, всю жизнь. Я не имею в виду обычный театр с крышей, со сценой, со зрительным залом. Он мне нужен только для практических целей – денег, славы, прочей мишуры. Нет, истинный театр, которому я служу, – это жизнь. Самая лучшая драматургия – это судьбы людей, а люди – самые лучшие актеры. Гд е в драмматическом театре найдешь столько искренности, непосредственности, правды? А сколько в человеческой жизни интриг, тайн, драм, комедий, трагедий? Эх, девочка, если бы ты только знала…

Он замолчал, сделал еще один глоток, ему нравилось говорить, он купался в словах.

– А я драматург. Я родился драматургом. И не умею по-другому, не могу. Я пишу пьесы для театра, для жизни. Поэтому мои спектакли и собирают аншлаги, что я не отделяю драматургию от реальной жизни. Я из всего создаю театр, понимаешь, я создаю жизнь, которой правит моя фантазия. Люди движутся по заданным мною маршрутам, говорят заготовленные мною слова, попадают в задуманные мною ситуации. Ты, Лизи, скажешь: «мистика». А я отвечу, что любая жизнь в конечном итоге призрачна и не до конца реальна.