спросил… Куда вы едете? — кажется, так. А вы ответили: в Петербург. А Алексей Александрович изволили сказать: «Там красная сволочь». — «Вы только упустили, — вмешался Дебольцов, — что Надя что-то такое про тетку говорила…» — «Верно! — Надя рассмеялась счастливым смехом. — А если тетка жива? Ну, вдруг?» — «Так она все равно в Питере». — «А если? Я вижу будку справочного. Ну?» — и не ожидая ответа, направилась к адресному киоску, тот стоял на углу Камергерского и Тверской.

— Дай Бог или не дай Бог… — задумчиво смотрел Бабин Наде вслед.

— Еще что-нибудь придумаем, — пожал плечами Дебольцов. — Напряжем умишко, притрем к носу чего не то — оно и выйдет. А вот — оне ужо и возвертаются…

Лицо у Нади было каменным: «Ни за что не угадаете… тетка здесь. Странно. Она коренная петербужка. Даже интересно. Это недалеко, за консерваторией, там переулок есть, Средний Кисловский. Я зайду одна. Если все в порядке — спущусь. Ждите терпеливо». Почему сказала «спущусь»? Сама удивилась, но где-то на окраине детской памяти с трудом всплывал рассказ отца о визите в Петербург, где жила тетка, и о ее первом муже, который жил в Москве, около консерватории, «на третьем этаже».

Бабин и Дебольцов остались ждать в дворовом скверике, Надя открыла ухоженную дверь парадного и стала подниматься по лестнице. Все было цело, чисто, и производило очень сильное впечатление: вполне «господский» этаж. Позвонила, хриплый женский голос спросил: «Кто там?» — «Я». — «Что значит «я»? — «Я и есть я, Анна Петровна». — Створка поползла, на пороге обозначилась женская фигура в длинном махровом халате: «Простите?» — была седая, на шее болтались очки на длинной цепочке, волосы всклокоченные, но как была похожа на отца, как похожа! Надя заплакала, Анна Петровна несколько мгновений всматривалась, потом сделала шаг назад, театрально прикрывши ручкой лоб: «Но этого совсем не может быть… Вы…» — «Да-да, я Надя. Можно войти?» — молча отстранилась, пропуская. — «Иди сюда, здесь налево, Борис умер, я не помню — писала вам?» — «Когда, тетя Аня?» — «Ну, не знаю… Значит, ты… Вы там и не знали ничего?» — «Нет, не знали. Папа погиб в июле 18-го. Убит сибирцами». — «Так… Впрочем, я подозревала. Сибирцы — это бандиты?» — «Это армия меньшевиков». — «А Дмитрий… Он, что же, был большевиком?» — «Да». — «Это славно. А ты?» — «А что я, тетя? Может быть, чаю попьем?» — «Я сейчас поставлю». — Ушла, с кухни донеслось звяканье посуды. Надя обвела глазами комнату: в углу стоял большой черный рояль, на стенах висели картины, пейзажи в основном, люстра под потолком светила всеми цветами радуги — сверкал и переливался хрусталь, мебель красного дерева, хорошего времени, начало XIX века, так определила Надя. «Кто же был ее муж, Борис этот?» — пыталась вспомнить, но не смогла. Тетка вернулась с чайником и чашками на подносе, расставила, пододвинула сахарницу: «У меня паек, сыпь». — «А вы служите?» — «Конечно. Кто не служит — тот не ест. Рассказывай», — вкусно отхлебнула и приготовилась слушать. Минут десять Надя излагала основные вехи своей биографии, потом спросила:

— А дядя… Борис? Он… от чего умер?

— Сердце. Как же ты уцелела в этой каше?

— Хороший человек спас.

— Понятно. И где этот человек теперь?

— Ждет внизу с другим человеком. Только, тетя… Я бы вначале хотела поставить все точки над «и». Где вы служите?

Долго смотрела, не мигая и не отводя взгляда, потом закурила.

— Это очень важно?

— Более, чем вы могли бы подумать.

— Объединенное государственное политическое управление. Тебе плохо? Прихлебни. Я служу в секретариате товарища Менжинского. Он больной, но весьма эрудированный человек. Он беспощаден к врагам революции.

— А вы?

— Тебе Дмитрий никогда не говорил, кто был мой первый муж? Думаю, что нет. Позор демократического семейства. Я с Борисом разошлась еще до начала войны. И уехала в Петербург. А здесь… Он служил в охранке. Знаешь, что это такое?

— Господи… — Надя встала, прижала сжатые кулачки к груди. — Но это же совершенно невозможно. Вы… Бориса… этого… бросили?..

— Под давлением Дмитрия и прочих. Я любила Бориса. Но была глупа. Ты не спрашиваешь, как я оказалась в ВЧК-ГПУ-ОГПУ? Просто: меня, как совершенно изумительную ремингтонистку, мобилизовали 20 декабря 1917 года, в день объявления декрета о ВЧК. А потом я осталась. Не подыхать же было… Как тебя… Надя? Так вот, племянница дорогая, мне плевать на все, понимаешь? Белые, красные, синие — одна цена всем! России больше нет, остальное для меня не имеет значения.

— Я эту фразу услышала первый раз в Омске, 17 ноября 18-го года, накануне переворота. Это когда Александр Васильевич власть взял.

— Александр Васильевич?

— Ну, тетя, все мы у кого-то. Вы вот у Вячеслава Рудольфовича, не так ли?

— А ты — у Колчака, я правильно догадалась? Забавно… А… человек этот?

Надя нахмурилась.

— Тетя, вы любили вашего первого мужа из охранки, и это первое. России больше нет — это второе. Вам все равно — красные или прочие. И это третье. Я могу, тетя, рассчитывать на ваши родственные чувства? В связи с вышеизложенным, как пишут в протоколах ОГПУ…

Вглядывалась: «Это и вправду ты… ошибки быть не может… Я в рассуждении провокации, так сказать…» — «Это вы зря. Какие провокации…» — «Всякие. Ты неопытна еще. Все может быть. Я должна предостеречь тебя. Впрочем — чему быть, того не миновать. Зови человека и другого, хорошего…»

* * *

Так они стали жить вчетвером, эта странная жизнь, «симбиоз», как обозначил Бабин, продолжалась ровно две недели, пока однажды Анна Петровна не пришла с равнодушно-торжествующим видом и не положила на стол три паспорта. В каждом была въездная виза посольства Франции.

— Гениально, сударыня. — Бабин перелистал паспорта. — Как удалось? Впрочем, если вам…

— Отчего же, это вполне легально. Я общаюсь — по службе, конечно, — с консульским отделом Наркомата иностранных дел. Остальное — просто.

— Просто… — Бабин взял паспорт в руки. — Но похоже на сказку. Если это обнаружится —