Одни горнисты,

трубы свои извлекая из

чехлов, как заядлые онанисты,

драят их сутками так, что вдруг

те исторгают звук (2:85).

Образ семяизвержения, как и следует – родной, вовремя изливается на поэтические образы.

Рядовые в кустах на сухих местах

предаются друг с другом постыдной страсти (2:85).

Бесстрастность – вот что постыдно. А любая страсть – прекрасна.

Однако фраза «постыдной страсти» так хихикающе использована, что я не собираюсь «учить учёного».

И теперь у меня – мандраж.

Не пойму от чего: от стыда ль, от страха ль?

От нехватки дам?.. (2:86)

Проклятая нехватка, но бунта нет, лишь констатация да анализ. На то Бродский и поэт, а не революционер.

А вот и расширение сексуального лексикона, и наделение новых терминов «охранной грамотой» поэзии:

…мошонка

…от пейс до гениталий (2:90).

…она, пристёгивая чулок,

глядит в потолок (2:93).

А отстёгивая чулок, глядела бы в кровать.

Но всё чулки, максимум – лифчик и никак до трусиков не добраться.

Так чужды были всякой новизне,

что тесные объятия во сне

бесчестили любой психоанализ (2:97).

В чём же было бесчестие психоанализа, известного своей пансексуальностью? В том, что даже тесные объятия были асексуальны?

Я сделал ей намеренно ребёнка.

Я думал, что останется она.

Хоть это – психология подонка (2:107).

Подонством это принято считать в ранней юности, хотя это вполне традиционный метод привязывания сопротивляющейся женщины и, пожалуй, самый благородный из имеющихся способов принуждения. Это уж всяко лучше, чем шантажировать, угрожать, бить ипр.

«А он отвык от женщины?» «Отвык.

В нём нет телодвижений характерных

для этого… ну как его… ах ты!..» (2:110)

Красной нитью сквозит проблема нехватки женщины. Или женщин. Сколько небось баб теперь живёт с искусанными локтями, которые когда-то не дали Бродскому или дали мало.

А вот ещё одно пополнение поэтически-матерного словаря Бродского:

Кончай пороть херню (2:118).

Далее превратно понятая геометрия:

Красавице платье задрав,

видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.

И не то, чтобы здесь Лобачевского твёрдо блюдут,

но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —

тут конец перспективы (2:161,162).

Принимая сие за чистую монету, можно подумать, что на раздвинутых ногах своей первой любовницы новизна женщины для Бродского завершалась. Всё свелось к трюизму: «у всех баб пизда одинаковая». Здесь поэтическая гениальность выдала жизненную ограниченность полового мышления: там, где перспектива только начинает открываться, Бродскому виделся её конец.

…перепачканной трубой,

превосходящей мужеский капризнак (2:164) —

«капризнак» – неологизм, намекающий, что мужская труба капризна, то есть не всегда встаёт или капризно быстро кончает?

Дрочил таблицы Брайдиса… (2:171)

Характерные для времяпровождения учёбы занятия дрочкой.

Поэтически узаконенный онанизм. Ему в стихах уделяется самое большое внимание из всех возможных сексуальных проявлений. Ниже примеров будет предостаточно.

А так мы выражали свой восторг:

«Берёшь всё это в руки, маешь вещь!»

и «Эти ноги на мои бы плечи!» (2:175)

Фольклор становится поэтическим воплощением желания, которое высказывается здесь наиболее откровенно. С помощью фольклора Бродскому удаётся избежать иносказаний и экивоков, и он точно цитирует свою мечту. Общемужскую мечту.

Лишь помню, как в полуночную пору,

когда ворвался муж, я – сумасброд —

подобно удирающему вору,

с балкона на асфальт по светофору

сползал по-рачьи, задом наперёд (2:184).

Сумасброд – это слишком легко. Тут, видно, страх обуял. Или в чём состояло сумасбродство? Уж конечно, не в том, что молодой мужчина имеет любовницей замужнюю женщину. Быть может, Бродский имел в виду, что не следовало удирать, а… Но не буду заниматься домыслами.

В стихотворении «ДЕБЮТ» речь идёт о лишении девушки, как повелось, невинности. Разрыв плевы Бродский итожит тем, что возникло:

…еще одно

отверстие, знакомящее с миром (2:223).

Однако тут анатомическая неувязка: отверстие в плеве существует и до её разрыва, через него выходит менструальная кровь. То ли эту маленькую дырочку Бродский и за отверстие считать не желал, то ли эта дырчатая деталь женской анатомии была ему в то время незнакома?

Причём это не единственная неточность, есть ещё одна, следующая далее. Бродский описывает член юноши, совершившего этот мужской подвиг:

…припахивавший потом

ключ (2:224).

На хуе нет потовых желёз, как и во влагалище. Но в последнем зато есть железы, выделяющие не пот, а смазку, которая, вестимо, пахнет послаще пота.

Остаётся только один вариант, что юноша ебал бабу в подмышку, только тогда это возможно. Во всех остальных случаях хуй будет пахнуть пиздой, дерьмом или в самом дурном случае – гнилыми зубами.

Анатомические заблуждения не отпускают гениального поэта:

– Сука я, не сука,

но, как завижу Сидорова, сухо

и горячо мне делается здесь (2:242).

В месте, называемом «здесь», при возбуждении становится не сухо, а мокро. Но то, что горячо, – здесь Бродский не ошибся. Многозначительное «здесь» может быть горлом, но тогда к чему многозначительность? Как поэт Бродский не ошибался, а как мужчина – вполне мог.

Всё это – не уличение в сексуальном невежестве тридцатилетнего мужчины, а разглядывание статуса сексуального сознания Бродского в то время. И этот статус, каким бы он ни был, всегда становился Поэзией.

…воскресни он, она б ему дала (2:243).

Ещё один знак внимания к прямоте изъяснения, но в третьем лице, от имени женщины. В первом лице мало что происходит сексуального:

Полно петь о любви,

пой об осени, старое горло! (2:260)

Самоодёргивание в 31 год. Не для того ли Бродский поёт о смерти, о старении, чтобы не петь о любви?

Мы там женаты, венчаны, мы те

двуспинные чудовища, и дети

лишь оправданье нашей наготе (2:265).

Во-первых, почему чудовища? Процесс совокупления представлялся Бродскому в то время эстетически ужасным? И во-вторых, почему надо оправдываться за наготу? Христианская подлятина, заставляющая человека виниться в своём существовании. Оправдываться надо в одетости – извините, мол, холодно или – ветки царапают. А наготой гордиться надобно.