Монументы событиям, никогда не имевшим места:

…Руке, никогда не сжимавшей денег,

тем более – детородный орган (3:170).

«Всегда найдётся женская рука», говоря словами «любимого» Бродским Евтушенко, которая не сжимала мужского органа, вследствие дурного воспитания или по религиозным соображениям. Что одно и то же. Сказать о женщине, что она сжимала пизду, свою или чужую, нельзя. Слово «сжать» здесь будет совершенно неточным, что для Бродского невозможно. Итого, монумент руке ставить нельзя.

…А если войдёт живая

милка, пасть разевая, выгони не раздевая (3:213).

Это только представить – приходит живая милка, разевает пасть, очевидно, для минета, а ты её выгоняешь, даже не раздев. Имеет ли Бродский в виду, что он дал ей отсосать и потом выгоняет, не заботясь о её удовлетворении, или он выгоняет её без минета, не заботясь ни о своём удовлетворении, ни о её. Вероятнее всего, последнее. Но оба варианта какие-то не мужские. Они – всего лишь поэтические.

…Запрись и забаррикадируйся

шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса (3:213).

Всё это продолжение ухода, отгораживания от секса по имени эрос. Чёткая тенденция: не навстречу пиздам, а от них.

А одну, что тебя, говорят, ждала,

не найти нигде, ибо всем дала (3:232).

А ведь вполне можно ждать, всем давая. И любить, всем давая, можно. А то получается: либо ждёшь, либо ебёшься. Бродский следует нравственности, вынуждающей женщину голодать, и тем гарантировать её желание-ожидание. Будто у неё желание может исчерпаться…

Мужской метод обеспечения преимущества своему семени, именующийся нравственным.

Открытые бёдра появляются не в любви, а лишь подсмотрены в танце:

О, этот сполох

шелков. По сути —

спуск бёдер голых

на парашюте.

Зане не тщится,

чтоб был потушен

он, танцовщица… (3:230)

И получается, что не столько голые бёдра интересны, сколько платье, представившееся в виде парашюта. Прочь от бёдер!

видит во сне неизбежное: голое тело, грудь,

лядвие, смуглые бёдра, колечки ворса (3:233).

А где же вагина да анус? Неужто они менее неизбежны в сновидении, чем колечки ворса? Впрочем, во сне видишь то, чем любовался наяву.

…онанюги (3:236).

Детский страх перед онанизмом преобразуется в устрашающий суффикс. Нет, чтобы сказать с умилением – онанишки или онанята или хотя бы нейтрально: онаниствующие.

Помнишь скромный музей, где не раз видали

одного реалиста шедевр «Не дали»?

Был ли это музей? Отчего не назвать музеем

то, на что мы теперь глазеем? (3:238)

Перманентное и межконтинентальное отсутствие обильных и доступных пизд.

Ещё – я часто забываю имя-отчество.

Наверно, отрочество мстит, его одрочество (3:243).

Шутки шутками, а тема не отпускает. Ещё и очки стал носить из-за того же. И на ладонях волосы выросли. А в итоге умер уж точно из-за дрочки. И нет в этом никакого кощунства. Уж лучше умереть от разрыва сердца при оргазме, полученном от онанизма ли, от женщины ли, чем без всякой конкретной причины. Почему-то умереть от физического напряжения при беге считается более достойным, чем при ебле или онанизме. Тогда как в действительности всё наоборот, подобно большинству утверждений нравственности.

Я позабыл тебя; но помню штукатурку…

байковое одеяло

станка под лебедем, где ты давала

подростку в саржевых портках и кепке (3:245, 246).

Умершая любвница, которая вне памяти, а помнятся лишь вещи, бывшие вокруг любовницы. Как должно быть лестно этим вещам. Так и представляешь – ебёт «подросток» эту любовницу, а глаза блуждают по штукатурке, руки хватаются за байковое одеяло, глаз не отвести от лебедей на стене, шуткуется, что из блядей сделали лебедей… Где уж тут запомнить тело любовницы и даже её лицо.

…дерюга небытия…

…сохраняет…

…тепло, оставшееся от изверженья (3:247).

Тепло, тем более от изверженья, то есть семя, может сохраниться только другим теплом – теплом тела, в которое изверженье произошло. Небытие же пожирает тепло бесследно. Неужели пренебрежение этой азбучной истиной делается во имя одержимости и чуть ли не влюблённости Бродского в небытие? Но, быть может, он оживляет небытие своим гением и тем самым наделяет его теплом, которое обучается благодаря его поэзии сохранять тепло от изверженья? Поэзия, бля.

Стоп – семя можно в пробирке заморозить, а потом разморозить и оплодотворить им бабёшку. Небытие – оно морозное, так что, может быть, опять Бродский прав через свою поэзию.

…ибо земле, как той простыне, понятен

язык не столько любви, сколько выбоин,

впадин, вмятин (3:250).

Получается, что любви на той простыне было не так уж и много, а всё больше спаньё да ворочанье на ней, что произвело вмятины и прочее. Опять любви не хватает, как всегда.

У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой

ни-че-го (3:254).

В провинции тоже никто никому не даёт.

Как в космосе (3:255).

Вот оно, отсутствие трусов, которое ранее выражалось в неполноте перечня женской нижней одежды (см. 1:451, 452; 2:93, 97).

Грусть сплошная: баба голая под одеждой (как и любая баба с трусами или без), то есть движутся рядом дыры, созданные для заглатывания хуя, – а не даются. А когда и трусов нет, то втрусне, то есть втройне, обидно.

Две самые проблемные мужские идеи: «не дают» (см. также 3:238) и, увы, всё ещё постыдный онанизм (см. повсюду выше).

…в сонной жене, как инвалид, по пояс (3:259).

Это как – нырнул в пизду головой по пояс? Или трясина за хуй засосала с ногами, а тело выше пояса торчит? Но в том или другом случае сонливость у жены должна бы пропасть. Уж слишком любовь глубока.

Рука, где я держу теперь полбанки,

сжимала ей сквозь платье буфера.

И прочее. В углу на оттоманке.

Такое впечатленье, что вчера…

…Когда я слышу чаек,

то резкий крик меня бросает в дрожь.

Такой же звук, когда она кончает,

хотя потом ещё мычит: не трожь (4:10, 11).

Это стихотворение ещё советское, 1969–1970-х годов. Просто включено с запозданием в четвёртый том. Высокая поэзия смачно плетётся «низкими» словесами. Женщина с мужским типом оргазма, которая требует отдыха после конца, мужчина ей становится противен, а не как некоторые, что пребывают якобы в непрестанных оргазмах, пока в них: хуй торчит.

Но в стихотворении нет осознания женщины, а лишь наблюдение, без понимания, что стоит за этим – речь ведётся, как обычно, в третьем лице, чуть заходит речь о конкретной ебле, в данном случае от имени жлоба, которому одно, поверхностное, напоминает другое, глубокое. Но глубина не осознаётся, а отдаётся на откуп ощущениям.