Я никогда не обманывался в отношении своей жены, но убеждал себя (и еще как убеждал!), что как «истинный творец» я способен сотворить любимую женщину — вообще из любой женщины. Вложить в нее свое понимание мира, свои взгляды, свою душу. Я рассчитывал на «энергию великой идеи». И ведь я действительно полюбил Наташу, но какая же странная и противоестественная это была любовь! Я внушал себе то, что сам же и выдумал, и не хотел видеть, что за человек в действительности моя Наташа. Я видел себя нежным отцом, ее мудрой любящей женой и матерью, а вместе с нашим милым Александром мы были счастливой, гармоничной семьей… Вот где гордыня сверхъестественная! Я возомнил себя почти Богом, способным творить свет из тьмы и жизнь из глины. И потому в результате — наказан. Оказалось, что для того, чтобы жить вместе, все таки нужна настоящая любовь, нужна особенная женщина.

Подобные мысли давно преследовали меня. Удивительное дело: мы с женой еще жили, как близкие люди, но в душах копилась отрава взаимного недовольства, претензий и во всем сквозила мертвящая и безжалостная мера — деньги, быт… Масса вопиющих обид и претензий, подчас самых нелепых и оттого еще более ранящих. В то же время, за исключение весьма редких случаев, мы почти никогда не выясняли отношения. Я уже говорил, что ко всякого рода разговорам по душам у нее было прямо — таки физическое неприятие. Любое раздражение она предпочитала переваривать в себе, но если уж оно выплескивалось, то в самых крайних формах. Так однажды, в пору ее отчаянной борьбы за то, чтобы и у нее, наконец, было «все, как у людей», когда я позволил себе высказать мнение как бы эта борьба не разорила нас окончательно, что нужно подумать об Александре, приберечь кое — что на «черный день», Наташа вскипела до неистовства. С ее точки зрения, это именно из за меня, ей, и Александру приходилось вести жизнь на грани нищеты. Якобы именно я всегда воспринимал собственную семью — жену и ребенка — как ужасный груз на своей шее и вообще «не хотел этого ребенка». Последнее меня изумило до глубины души. Я не хотел ребенка? Это Александра то!? Ну да, ну да, дескать, в период ее беременности я даже сетовал на то, что рождение ребенка помешает осуществлению моих планов, занятиям и вообще моему пресловутому творчеству. И ничем ее нельзя было вразумить, переубедить — и подавно. Мне казалось, что один из нас, должно быть, сходит с ума… Я изумлялся воздвигнутым против меня обвинениям, ужасно переживал и под конец говорил себе: да, наверное, я чрезвычайно дурной человек. Почти всегда неправый, неспособный или — хуже того — не желающий исполнять долг добытчика. Другие то исполняют… Не то чтобы самобичевание, но что то вроде воспалившегося чувства вины. Виноват или нет, но боль — то я ей причинял. Она отдала мне молодость, красоту, силы, была очень, очень добра ко мне — это правда. Психологически я оказался в вечной долговой яме. А с рождением Александра и подавно стал бояться ссор. У меня темнело в глазах при одной мысли, что этот нежный маленький человечек, ласковый, доверчивый и светлый, словно ангелочек, в один прекрасный день познает то, что разрывало мою собственную душу. Моей заветной мечтой было дать Александру счастливое детство. Какое мне дело до всех разговоров о том, что ребенка, а тем более сына, нужно с малых лет подготавливать к мерзостям жизни. Никогда с этим не соглашусь. По настоящему человек может оставаться счастливым только до тех пор, пока его не потрясет первое несчастье. Некоторые люди вообще лишены этого счастливого отрезка жизни. У других он ограничивается самыми первыми годами жизни, о которых хотя бы остается смутное воспоминание… Нет, Александр не должен видеть того, на что и мне, увы, довелось насмотреться в детстве! В его душе не должно остаться незаживающей язвы, которая заставляет человека страдать всю жизнь. Когда чистая детская душа вдруг постигает, что «любимые папочка и мамочка» мучают друг друга, смертельно ненавидят друг друга, смертельно тяготятся друг другом, мечтая лишь о том, чтобы однажды начать жизнь с белого листа. Конечно, внешне это были совсем не те ужасы детства, о которых рассказывали Папа и Веня, однако мне и этого хватило через край. Теперь то мои старички, измочалив друг друга, терзаемые болезнями, представляют собой вполне благопристойную супружескую пару. Ох уж эти тихие интеллигентные семейства!..

Таким было мое самоощущение во все годы нашего супружества, и, что самое удивительное, жену это даже как будто устраивало. Ее устраивало, что я живу с этой занозой в сердце, что вечно мучаюсь, чувствуя себя дурным человеком. «Что мне до твоих мучений, — ворчала она, — если я никогда не могла жить по человечески!»

Впрочем, Наташа с самого начала не скрывала, что никогда не чувствовала себя созданной для исполнения роли подруги — подруги «творца», пробивающегося к свету своей идеи сквозь вечную тьму и убожество жизни. Если кто и пытался убеждать себя в этом, то только я сам. А она всегда шутила и говорила, что еще девушкой задумывалась о том, а смогла бы она быть подругой человеку, одержимому какой либо идей, и отвечала себе однозначно: нет, не смогла бы, не создана для этого. Конечно, с моей стороны было бы верхом несправедливости утверждать, что она не стремилась быть мне просто хорошей женой. Напротив, она стремилась — особенно, в первые годы нашего супружества — украсить и наполнить мою жизнь радостями в соответствии со своим пониманием таковых… Нет и нет, душа у нее была совсем не злая. Но вместе с тем все движения наших душ фатальным образом вступали в противоречие. Ей бы и в голову не пришло угадывать мои мысли, сущность моих желаний и потребностей, пока я сижу за эскизами, расчетами и чертежами, ходить на цыпочках, пока я вынашиваю гениальную идею. И уж, конечно, не побежала бы сломя голову исполнять угаданную прихоть. Скорее, она увидела бы во всем этом унижение для себя как для женщины и неоспоримое свидетельство того, что муж ее не любит… Да да, однажды в сердцах я ей так и заявил: «Все, что мне удалось сделать (я, конечно, имел в виду Москву), я сделал не с твоей помощью, а вопреки тебе!» Наверное, это было несправедливо. Она тогда смертельно обиделась на меня.

Пока не было Москвы, Наташа еще кое как крепилась, терпела и даже верила (конечно как «последняя дура») в будущие «златые горы», почти безропотно перенося нашу неустроенность. Но после Москвы вдруг прозрела. Увидела, что все ее мечты так и остались мечтами, а мои обещания только обещаниями. Даже в моей Москве мне не находилось места. Плюс мой дурной характер, плюс конфликты с Папой, коллегами, мэтрами и т. д. Она увидела, что я осуществил то, о чем мечтал, и теперь уж безусловно счастлив. С тех пор заявляла без смущения: деньги, ей нужны деньги, деньги… Впрочем, подозреваю, что все мужья в глазах жен имеют один и тот же недостаток: или мало зарабатывают, или скупы. Что же, с тех пор, как я «влился в Россию», она все получила. В том числе и «жизнь, как у людей». И могла быть мною довольна. Но теперь я сам рушил нашу семью, метался, словно в агонии…

С воплощением моего заветного московского проекта, меня обуяла такая адская тоска, какой я не ведал, даже когда мучился от неспособности выразить себя. Иногда я не выдерживал. Словно в надругательство над самим собой, я убеждал себя, что, возможно, моей жене действительно будет лучше с каким-нибудь официантом Веней, да и сам я вздохну свободнее… А однажды ночью я страстно и глупо молился, возопив про себя, как какой-нибудь юнец: «Господи, пошли же мне Женщину!!..»