– Валерьян Вениаминович, – сказал он, – а ведь это и в самом деле может быть. То, чем вы Волкова пугали. От метания метапульсаций, очень просто. А?

– Что? А!.. Ну, почему же… но почему бы и нет! Витя, я же вас просил!

«Ох, что-то темнит Хрыч!»

А Пец сейчас ненавидел не только себя, но и настырного Бурова. «Вот навязался!» Он глянул на свои ЧЛВ: было 16:14 – просто шестнадцать часов и четырнадцать минут по-катагански, без всяких К-подробностей; они теперь не имели значения. Секунды и сотки тоже: точное время выброса из Шара Иерихонский не мог рассчитать. Оставался примерно час.

Впереди стояли вертолеты с устало обвисшими лопастями. На дальней части вертодрома трудились люди: наклонялись, перебирали руками. Коротко вспыхивали огоньки электросварок. Заплаты на сеть собирают, понял Пец.

Оттуда к директору двигался широким шагом Петренко, на лице его выражалась готовность доложить. Но Валерьян Вениаминович взмахами рук остановил его, направил обратно на поле, сам поворотил назад. Он уже боялся новых встреч.

IV

Однако у проходной, когда они вернулись, его ждала еще одна встреча: возле директорской «Волги» маячила знакомая долговязая фигура – Юрий Зискинд, загорелый и худой.

– Я к вам, Валерьян Вениаминович, – сказал он грустно. – Только час как вернулся в Катагань…

– Рад вас видеть, Юра! – возбужденно (сам не понимая, почему его так будоражит встреча с уволившимся полгода назад – страшно давно! – архитектором) сказал Пец, пожал ему руку.

– …И узнал об Александре Ивановиче, о Саше… – Голос архитектора дрогнул.

– Ну-ну… – Валерьян Вениаминович похлопал его по плечу. – Не надо слов, Юра, не надо лишних эмоций. Он жил красиво и умер красиво. Садитесь с нами, едем в город.

В его словах и жестах была избыточная суетливость. Они сели в «Волгу»: Буров впереди, Пец и Зискинд сзади.

– В моем Киеве говорят: умрите вы сегодня, а я завтра, – так же невесело молвил Юрий Акимович. – Полагаю, это относится и к умирающим красиво. Я ему говорил, что это занятие не для него.

Валерьян Вениаминович скосил на архитектора глаза: оказывается, понимает. Ну да, он еще тогда понял, поэтому и дал ходу. Оно было не для него, это большое знание о мире. И не для Александра Ивановича, он прав. И не для него, Пеца. Они вообще не для людей, эти беспощадные истины вечной бесконечности о подлинных причинах нашего бытия, о напоре порождающего и сжигающего нас времени. Надо подняться над всем человеческим, чтобы согласиться с первичным смыслом наших чувств и возникающих от них дел: простые преобразования пены веществ в растекании потока времени. Мы не над этим, мы одно с этим: с планетой своей, с деревьями и животными, с воздухом и водой… И наши полуживотные (или на три четверти животные, или на девяносто девять процентов – а то и на все сто) представления нам дороги. Отнять их – отнять все, что у нас есть. «А посему, – Пец оглянулся: темная громада Шара с серой копной башни удалялась в рамке заднего стекла, – захлопнись, Книга Бытия! Может, ты и не вся там – но все равно в гораздо большем объеме, чем человеку надо прочесть для счастья. Ныне отпущаеши…»

– Да. Это занятие теперь для другого, – сказал он, чтобы поддержать разговор, – вот для Виктора Федоровича, которого проектируем на должность главного. Прошу любить и жаловать.

– Что ж, дай бог… – отозвался Зискинд.

– …Нашему теляти волка съесть, – задорно повернулся к нему Буров, – как говорят в вашем славном Киеве. Это у вас было на уме, Юрий Акимович?

– Нет, почему же? Поздравляю.

Зискинда отделяют от факта смерти Корнева часы, подумал директор, Бурова – многие дни; вот и разница настроений.

– Знаете, Юрий Акимович, – продолжал Буров, – я не раз поминал вас вот в каком плане: если не считать кольца-лифта, то слишком уж вы стационарно спроектировали башню. На века. А зачем ей на века? Стены держат, перекрытия держат, а морально устарела. Настолько устарела, что хоть под снос… да строить на ее месте тот же ваш Шаргород. Он гибче, перспективнее. Не запроектировали вы какой-нибудь слабины в фундаменте, а?

– Не-е-ет! – архитектор с живым вниманием глядел на Бурова.

– Жаль. Иной раз думаешь даже, – Виктор Федорович смотрел на Пеца с каким-то ожиданием, – а хорошо бы с ней что-то случилось?..

Валерьян Вениаминович не поднял на него глаза, напрягся: «Понял – или так спросил?..»

Машина ехала окраинными кварталами города.

– Одобряю ваш выбор, Валерьян Вениаминович, – сказал Зискинд. – Из Вити будет главный: свежий взгляд, прогрессивные идеи.

– Да-да, – рассеянно сказал Пец, – да-да…

Он наконец понял, почему его неприятно взбудоражила встреча с Зискиндом.

Зискинд – это было напоминание об ошибке. Даже не так, нет… отклонение проекта Шаргорода не было ошибкой тогда. Но теперь, когда больше прожито, узнано и произошло, Валерьян Вениаминович вдруг увидел, что мог быть иной, куда более благополучный путь познания MB, и путь этот начинался – и сейчас мог начаться! – с Шаргорода.

…Тогда их ошарашила сама идея о возможном выращивании в Шаре «НПВ-людей» – внедряющихся все выше и глубже в быстрой смене поколений, накоплении специфичного, не как в однородном земном мире, опыта жизни и исследований, обгоняющих нас по интеллектуальному и духовному развитию. Хоть идею эту на основе проекта развил Корнев, а Зискинд только согласился с ней, но инстинктивно все – и он, Пец, – отнеслись к ней с отвращением, как к предложению плодить в Шаре ублюдков. Конечно же ублюдки, раз будут отличаться от замечательных нас!

«Не поняли, объявили проект преждевременным. А может, все не так: преждевременен наш рывок в MB, к меняющимся мирам? Надеялись разрешить все проблемы познания инженерной смекалкой, лабораторными способами. А самая-то проблема оказалась по эту сторону окуляров, кнопок и клавиш автомата ГиМ – в нас самих, людях из однородного мира… да если уж совсем прямо, только-только из пещеры. Десяток тысячелетий нашей эволюции (штаны – и те носим лишь вторую тысячу лет) для Меняющейся Вселенной – тьфу, полторы минуты в режиме „кадр-год“. И – резкий мучительный скачок знаний. В таком как не сломить себе шею!.. А вот если бы к Меняющейся Вселенной в Шаре приблизились люди третьего или четвертого поколения Шаргорода, для которых мир НПВ был родным, а люди седьмого-восьмого поколения создали систему ГиМ, которую только к десятому-двенадцатому поколению довели до совершенства в наблюдениях – то, во-первых, они провели бы эти исследования куда более толково и полно, а во-вторых, куда спокойнее восприняли бы и быстро меняющееся небо над их меняющимся миром, и зримую конечность миров. Потому что по-настоящему добротен не технический и не теоретический процесс познания мира, а – интеллектуально-социальный. Когда множество людей понимает, что к чему. И лучше, ежели во многих поколениях.

…Вот эти многие поколения, быстрота их смены нас более всего и испугала: как с ними быть?.. А почему бы не доверить им самим их будущее? Что мы за умники такие – за всех наперед решать?