Конфетка переживает свой первый Сезон.

Не законным, разумеется, порядком, не в том смысле, в каком переживают его Светские Люди. И все же она — насколько то позволяют ее ограниченные возможности, но зато уж в полную меру ее денежных средств — участвует в нем. Некоторые двери открываются лишь для немногих избранных, некоторые пороги переступаются только ими, окруженными ореолом знатности людьми, получившими приглашения от миссис Такой-То и баронессы Как-Ее- Гам. Когда Рэкхэмы входят в одну из таких дверей, последовать за ними Конфетка не может. Но когда они посещают нечто не столь исключительное — празднества под открытым небом или большие

сборища, на которые говорливая толпа допускается без всякого разбора, — тогда Конфетка неизменно следует за Рэкхэмами, впитывая дух происходящего, медленно кружа в толчее, как кружит в кильватере корабля смытый волной груз.

Озабоченная тем, чтобы привлекать к себе как можно меньше внимания, Конфетка строго выдерживает в своих платьях цвета спокойные. Гардероб ее, некогда обильный зелеными, синими и бронзовыми красками, потускнел до оттенков серого и коричневого; и ныне Конфетка походит на модницу в трауре. На фоне тонов столь сумеречных, яркая рыжина ее волос представляется Конфетке скорее проклятием, чем благословением, а кожа выглядит бледной до болезненности. Теперь все называют ее «мадам», а извозчики помогают ей покидать их экипажи, словно опасаясь того, что, ступив на непривычно твердую мостовую, она переломает лодыжки. Всего пару дней назад, на Пиккадилли-Серкус, уличный мальчишка предложил Конфетке за полпенни отереть ее мокрый зонт своей сомнительной чистоты рубашкой, ошеломив ее настолько, что она отдала ему шестипенсовик.

Почтительность эта представляется ей до чрезвычайности странной, — в особенности потому, что, следуя за Рэкхэмами, она всякий раз оказывается отнюдь не единственной в людской толпе шлюхой. Драматические и оперные театры, спортивные поля и развлекательные парки становятся на время Сезона излюбленными прибежищами проституток высокого класса, да и недостатка в распутных джентльменах, лениво ожидающих на балконах и в палатках, когда их спасут от скуки, здесь тоже не ощущается. Когда-то давно, до того, как она стала слишком раздражительной, чтобы сносить долгое ожидание, сюда выходила на охоту и Эми Хаулетт.

Укрыв лицо за веером или вуалью, Конфетка ведет свою игру — и наслаждается ею. Почему она никогда не бывала здесь прежде? Да, конечно, содержание, получаемое ею от Рэкхэма, превосходит все, что ей удавалось когда-либо зарабатывать у миссис Кастауэй, но навряд ли она может сказать, будто была до сей поры слишком бедна для посещения концертных залов. И однако же, она столько лет просидела, запершись, в своей комнате наверху, совершенно как узница! О да, все верно, она написала за это время роман — вернее сказать, большую часть романа, — и все же, неужто поход в театр был бы таким уж безумным легкомыслием? И как странно ей вспоминать о том, что «Конфетка» ее книги выбирает себе жертву у театра «Хеймаркет» после представления в нем «Меры за меру», пьесы, которую Конфетка настоящая читала и перечитывала средь озаренного свечами безмолвия, но так и не потрудилась перейти несколько улиц, чтобы увидеть ее вживе. О чем она только думала все это время?

Что ж, теперь она наверстывает упущенное. Следуя по пятам за Рэкхэмами, она уже по нескольку раз побывала в каждом из драматических и оперных театров Лондона — так ей, во всяком случае, кажется. Входя в переполненные гардеробные этих раззолоченных дворцов, она снимает с себя плащ или накидку и поглядывает по сторонам, на занимающихся тем же неподдельных леди. Замечают ли они ее взгляды? И если замечают, способна ли хоть одна из них вообразить, что она, Конфетка, более привычна к обществу женщин, одетых в одни лишь корсажи да панталончики, припудривающих свои голые, исцарапанные груди?

Но нет, они, богатые дамы, принимают Конфетку безоговорочно, и это доставляет ей удовольствие большее того, какое она почитала возможным. Она ожидала, что дамы эти отнесутся к ней с презрением, с каким сама она всегда относилась к ним, однако теперь, в такой близости от них, ненависть покидает ее. А уж если сказать всю правду, она ощущает трепет, трепет почти восторженный, всякий раз, когда одной из этих леди случается проявить уважение к ней… При всякой улыбке вежливости, получаемой ею у стойки шляпного гардероба, к примеру; при шепотке «После вас» в туалетной комнате; при шажке назад, с которым ей предоставляется право первой ступить на ковровую дорожку лестницы… От этих эфемерных знаков почтительности Конфетку пронизывает дрожь довольства.

И как не вспомнить то, что происходило на Риджент-стрит, когда она пронизывала, преследуя Агнес Рэкхэм, толпу покупательниц? Конфетка то и дело натыкалась на щебетавших, прижимавших к себе свертки дам, и они осыпали ее извинениями. А в «Биллиннон-энд-Джой» ее обступили служительницы, просившие дозволения помочь ей, и Конфетке пришлось отстать от Агнес — из боязни, что та обернется и увидит свою соперницу! Улыбаясь под вуалью, Конфетка постаралась умерить суетливость прислужниц и объяснить, что она — всего лишь компаньонка молодой леди, затерявшейся где-то здесь, в магазине.

И Конфетка готова поклясться волосатыми яйцами Бога, что прислужницы ей, похоже, поверили!

Да, покамест Сезон доставляет ей наслаждение. Шум и суета его нисколько не утомляют Конфетку — на самом деле, она воспринимает их как перемену к лучшему. Одинокие, ничем не заполненные дни на Прайэри-Клоуз исцелили ее от потребности в уединении; соблазны безмолвия, так влекшие ее, когда она была помоложе, поблекли. Теперь она готова к действию.

Правда, никаких особых действий ей, когда она выходит с Рэкхэмами на люди, предпринимать не приходится. Концерты и спектакли могут представляться затянутыми, особенно если даются они на итальянском, а сиденья в зале оказываются жестковатыми. Во время театрального марафона бородатых Гамлетов и Мальволио или звучания героических рулад, испускаемых тяжеловатыми в районе бюста матронами, ягодицы Конфетки уже не раз одолевала немота. И все же, хоть зад ее и немел, внимание бодрствовало, и она то и дело бросала на сидевших неподалеку Рэкхэмов оценивающие взгляды.

Эмоция, каковую чаще всего выказывает во время особо тягучих спектаклей Уильям, это скука — он читает программку, подавляет зевки, отпускает взгляд свой перебегать с сидящих у проходов людей на потолочные люстры. Несколько раз взгляд этот натыкался и на Конфетку, однако о том, кто она, Уильям сохранял слепое неведение, замечая в полумраке лишь ее шляпку да скромное на фоне чрезмерно пышных нарядов платье. По временам он задремывает, но большей частью только поерзывает, совершая свой путь к окончанию Сезона.

Агнес же, напротив, с напряженным вниманием впитывает каждый миг каждого представления, часто поднимая к глазам театральный бинокль, улыбаясь, когда это требуется, и аплодируя с нервной поспешностью кошки, вычесывающей блоху. А временами сидит, не шелохнувшись, с лицом просветленным и загадочным, как у статуи, изображающей впавшую в восторженный транс святую. Наслаждается ли она происходящим? Конфетка этого знать не может. Наслаждение сокровенно, и нет в мире ничего, с большей легкостью поддающегося подделке.