покинуть места за столами — и что прикажете делать? Они, может быть, и готовы сражаться с Пороком в темных клоаках Шордитча, но хватит ли им смелости выйти на улицу, дожевывая крекеры? Нет, не хватит.

Миссис Борлейс улавливает этот спад воодушевления и принимает его за проявление малодушной робости.

— Молю вас, сестры, помните, — взывает она к Спасительницам, — оберегая душу от вечного проклятия, вы совершаете подвиг в тысячи раз более благой, чем тот, кто вырывает тело человеческое из когтей лютого зверя. А ведь, спасая человека от лютого зверя, вы гордитесь этим поступком до скончания ваших дней! Так гордитесь же, сестры!

Миссис Фокс, даже при том, что полные самолюбования речи такого рода ей вовсе не по душе, откликается на призыв миссис Борлейс первой. По ее убеждению, то, что движет Спасительницами — гордость ли это или уныние, ревностность или усталость — никакого значения не имеет. Миллионы христиан прошлого испытывали гордость, миллионы — уныние, но все, что осталось от них теперь, это их души и души, которые они сумели спасти. «Спасение, а не Спасительница», таков неизменный девиз Эммелин, — таким же был бы и девиз «Общества спасения», если б она возглавила его. Другое дело, что этого никогда не случится — Эммелин сознает: инакомыслие написано ей на роду.

— Ну что же, вперед, — легко произносит она, дабы заполнить зазор между лютыми зверьми и недоеденными крекерами.

И они выступают в поход, все восемь женщин. Единые, как и всегда, точно солдаты в штатском платье. И все же, менее чем через час после Выхода В Город, Эммелин Фокс отстает от их ватаги и неприметно уклоняется в пропахший мерзостью тупик — вслед за беременной девочкой.

Что до Конфетки, она сейчас в Вестбурн-Терис — посреди опрятной, ярко освещенной чайной — поигрывает чашкой фирменного холодного напитка, пощипывает булочку и слушает речи служанки. Служанка сидит за столиком, с удовольствием ест, пьет и обменивается сплетнями с приятельницей; Конфетка сидит за другим, одна, глядя на плавающее в ее чашке отражение потолочной лампы и не видя его, вслушиваясь в слова, произносимые у нее за спиной. Уши ее горят.

Не стоит строго судить ее: как правило, она коротает послеполуденные часы вторника совсем иначе; собственно говоря, так она проводит их впервые. Нет, правда! Видите ли, Уильям Рэкхэм уехал в Кардифф и до четверга не вернется, Агнес Рэкхэм занемогла. А, чем бездельничать, отчего бы

не последить за ее горничной, Кларой, у которой сегодня как раз свободный вечер, и не посмотреть, что из этого выйдет?

И действительно, пока все выглядит так, что дело того стоило. Клара — женщина на редкость словоохотливая, по крайности, такова она в компании ирландской девушки, которую зовут (если Конфетка все верно расслышала) «Шнайд», — горничной, как и Клара, и одинаково с нею одетой. В чайной тихо, посетителей здесь всего пятеро — вокзал Паддингтон с его постоянно обретающими все большее совершенство чайными и кофейнями переманил к себе всех ее прежних завсегдатаев. На счастье Конфетки, которой мало что удалось бы расслышать сквозь гомон вокзальной толпы и звяканье посуды, Клара и Шнайд сходятся на том, что здесь гораздо уютнее, — ни тебе дурно пахнущих иностранцев, ни детей. Конфетка медленно, маленькими глоточками пьет чай, вглядывается время от времени в появляющиеся на его поверхности миниатюрные отражения Клары и Шнайд, и в уши ее вливается поток сплетен и роптаний.

И вот что она узнает: Уильям Рэкхэм — отвратительный тип, тиран. Прежде он в домашние дела не мешался, теперь же вялая длань, которой он сжимал бразды правления, сменилась железным кулаком. Когда-то он едва осмеливался взглянуть служанке в лицо, теперь же просто «смотрит сквозь тебя». А на прошлой неделе произнес целую речь насчет того, что другой человек, такой же богатый, как он, мог бы в единый миг обзавестись прислугой поимпозантнее, а вот ему это и в голову не приходит, потому что он-то знает, как усердно трудятся его служанки, отрабатывая положенное им жалование. Разумеется, теперь вся прислуга в ужасе.

Однако Уильям Рэкхэм это еще не худший из господ — нет, особую ненависть вызывает у Клары ее хозяйка, коварная, двуличная тварь, которая сегодня притворяется больной и слабой, но лишь для того, чтобы назавтра посильнее перепугать никакой беды не ждущую прислугу внезапной вспышкой злобы и непомерными требованиями.

— Я уж думала в прошлом декабре, что она того и гляди помрет, — жалуется Клара. — А теперь мне кажется, что это я вот-вот отправлюсь на тот свет.

Клара, по ее словам, подумывает о том, чтобы подыскать себе хозяев, ужиться с которыми будет легче, однако боится, что Рэкхэмы не дадут ей хорошей рекомендации.

— От них только этого ждать и приходится, — шипит она. — Если они мной довольны, то никуда меня не отпустят; если нет — вышвырнут в канаву.

— Рабыни мы, вот кто, — соглашается Шнайд. — Ничем не лучше рабынь.

Разговор переходит на друзей-мужчин — оказывается, и у Клары, и у Шнайд имеются любовники. Конфетка, услышав об этом, изумляется: вечно она забывает о том, что незамужние женщины ищут мужского общества, хотя никто их к тому не понуждает. Сутенеры — это понятно, богатые покровители — тоже. Но безденежные, живущие в меблированных комнатах «друзья» наподобие Клариного Джонни и Шнайдиного Альфи? Чем они-то способны привлечь женщину? Конфетка навастривает уши, однако к тому времени, когда служанки встают из-за столика и обмениваются прощальными поцелуями, так ничего нового и не узнает. Как могут эти скопления злопыхательства, эти мелочные сплетницы, признаваться кому-то в «любви»? (Особенно, если названный «кто-то» — неотесанный, пахнущий псиной мужлан, небритый, с намасленными волосами, с грязью под ногтями…)

— Помни, о чем я тебе говорила, — произносит Шнайд. — Не позволяй ему обращаться с тобой, как с грязью.

О ком это она? О Джонни? Или об Уильяме Рэкхэме? Клара ухмыляется с таким самодовольством, точно ощущает в себе достаточно сил для того, чтобы подчинить своей воле любого из них, а то и обоих. «Дурища! — хочется крикнуть Конфетке. — Эта твоя истинная любовь, скорее всего, вставляет сейчас какой-нибудь шлюхе по самые яйца! А Уильям, если ты посмеешь перечить ему, выбросит тебя на улицу, точно гнилое яблоко!». Ярый гнев овладевает Конфеткой — миг назад его и в помине не было, и вот он, вполне сформировавшийся, вдруг вырывается из безмолвного небытия, точно огонь из закрытого наглухо амбара. Она прикусывает губу, служанки, болтая, выходят на солнечную улицу. Конфетка стискивает в ладонях чайную чашку, боясь раздавить ее, но вполовину и желая того.

— Вкусный чай, не правда ли? — саркастически осведомляется вскоре после этого владелец чайной, принимая из рук Конфетки сущие гроши за полученную от него привилегию в течение часа с удобством подслушивать чужой разговор.

«Смотри не споткнись, — мысленно шипит Конфетка. — Тебе необходим и самый плохонький посетитель, какого ты только сможешь сюда заманить.»

— Да, спасибо, — отвечает она и сдержанно — ни дать ни взять истинная леди — наклоняет голову.