— Мне пришла в голову мысль, — говорит один. — Это не сулит ничего хорошего. — Отчего же? — Оттого что такая же мысль, возможно, пришла в голову и всем вокруг. — Какая наглость; я имею основания думать, что мои мысли достаточно оригинальны и приходят в голову отнюдь не всем вокруг. — Охотно верю. Ну так скажите же, что это за мысль. — Написать самому Виктору Гюго. — Ну вот, я так и знал, что ваша мысль дурна! Насколько мне известно, вы шестьдесят седьмой человек, которого посетила эта счастливая мысль!.. — Вы меня удивляете; ведь это очень дерзкий поступок. — В высшей степени дерзкий, но, как видите, нашлось шестьдесят семь человек, которые оказались куда более дерзкими, чем вы, и написали поэту раньше вас; впрочем, мысль-то все равно негодная. Тот, кого принимают в Академию, не имеет ни малейшей возможности раздавать билеты незнакомым людям. Испокон веков билеты, которыми он располагает, достаются его родным, друзьям и благодетелям, тем, кто покровительствует ему, если таковые имелись, и тем, кому покровительствует он, если таковые имеются; его соавторам, если сам он писатель не первого ряда; его сеидам, если он вождь секты; его сторонникам, если он государственный деятель. Не говоря уже о многочисленных женщинах любимых, любезных и любящих (академики нуждаются и в тех, и в других, и в третьих): о тех, кого принимаемый в Академию уже не любит, и о той, кого он любит в настоящий момент, а также о той, которую он, по всей вероятности, полюбит в скором времени… Сами видите, какая толпа страстных поклонников и законных претендентов, а у принимаемого в Академию на все про все два десятка билетов, не больше! Виктор Гюго уже раздал все, что ему причиталось, членам своей семьи; возможно, у него не осталось уже ни единого билета даже для самых преданных друзей.

— Вы правы, не стану ему писать… Мне пришла в голову другая мысль… Что если я напишу господину де Сальванди[538]?

— Эта мысль ничем не лучше предыдущей. Неужели вы не понимаете, что в этом случае вас ждут те же самые затруднения? Все, что я вам сказал о принимаемом в Академию, относится и к тому, кто его принимает. Ему тоже предстоит произнести речь; у него тоже есть родственники, которые жаждут его послушать; у него тоже есть друзья, приятели, любимые женщины, льстецы и приживалы, которые жаждут ему рукоплескать. Написать господину де Сальванди! человеку, который целых два года был министром и на этом посту не обделил своими милостями ни одного из своих друзей, включая самых скромных и самых старинных… Бьюсь об заклад, у него билетов уже нет; он без труда заполнил бы всю залу теми бесчисленными счастливцами, кому покровительствует.

— Но к кому же мне обратиться?

— К первому встречному академику или, вернее сказать, к первому встречному институтнику[539], хотя бы к вашему галантному обожателю господину ***. — Да разве он член Института? — Разумеется. — Никогда бы не подумала; по виду этого не скажешь; да чем же он заслужил эту честь? — Не знаю; спросите у него, возможно, он знает. — И вы полагаете, что у него есть билеты? — Каждый член Института имеет право на три билета. Все знаменитые ученые и художники, скорее всего, уже распределили свои. Обратитесь же к академику, который с виду не похож на академика. Возможно, никому еще не пришло в голову попросить билет на торжественное заседание у него. — Куда там! как бы безвестен ни был художник или ученый, всегда найдется кто-то, кто считает его знаменитым, а значит… — Кто-то один, конечно, найдется, но двое или трое — это уже сомнительно, между тем имею честь напомнить вам, сударыня, что всякий академик располагает тремя билетами. Последуйте же моему совету, ничего другого вам не остается.

Между тем и нам тоже пришла в голову мысль. Множество женщин, читающих наши очерки, сгорают от желания побывать 3 июня в Академии; возможно воспользовавшись нашим советом, они решат обратиться с просьбой к господам Такому-то и Такому-то. — Вот будет забавно! Горе вам, безвестные ученые, художники, академики и проч., — каждый из вас завтра получит благоуханное письмецо!

Следующая тема, которую парижане обсуждают, вдоволь наговорившись о планах на лето, — это скачки в Шантийи. Нам пишут:

«Суббота, 15 мая, утро.

Вчерашние скачки были великолепны: превосходные лошади, множество элегантных гостей из Парижа. Все знаменитые красавицы, все без исключения, явились в Шантийи, и, к несчастью, первенство не всегда доставалось светским дамам: юные джентльмены курили фимиам (гаванский) не им одним. Бедные светские дамы! Стоило ли с такой самоотверженностью и с такой снисходительностью начать курить, чтобы вместо благодарности вас оставили курить в одиночестве! На смену социальной розни пришла рознь политическая; вечером в пику придворному балу был устроен бал антипридворный; один алтарь был воздвигнут — а точнее говоря, один оркестр был нанят — в пику другому. Вы без труда угадаете, как сильно досаждало мне это мелочное сведение счетов. У меня у самого, как вам известно, есть убеждения; но я не постигаю, как можно растрачивать свою ненависть на такие пустяки, как можно компрометировать дело столь великое и серьезное ребяческими выходками, его не достойными, — мрачно хранить молчание, когда первыми к цели приходят жокеи принца Орлеанского, и, напротив, неистово рукоплескать жокеям лорда Сеймура[540]. Я сам пламенный легитимист, но втягивать в политику скаковых лошадей — это не по мне».

За рассказом об общем празднестве следуют рассказы о празднествах особых. Профессиональные охотники критикуют охоту. Охотники, изволите видеть, великие педанты! Они утверждают, что охота устроена из рук вон плохо, что собаки, хоть и породисты, но дурно воспитаны и дурно содержатся. Но ведь иначе и быть не может. Охота — развлечение не для конституционного монарха; короли-охотники во Франции больше не в моде; тех, кто охотится слишком хорошо, отсылают за границу, охотиться на чужой земле. В старые времена старые либералы наговорили столько фраз об урожае бедняка, растоптанном наглой монаршей сворой, что народ принял все эти разговоры всерьез; он привык видеть в охоте стихийное бедствие и разучился понимать, что на самом деле охота — не бедствие, а благодеяние. Крестьяне постепенно дошли до осознания этой истины именно тогда, когда бедствие уже перестало разорять их поля; дело в том, что бедствие это имело существенное преимущество; на время охотничьего сезона захолустные деревеньки превращались в оживленные города; здесь жили на широкую ногу, весело и шумно, здесь не переводились курьеры, верховые лошади и почтовые кареты; элегантные путешественники являлись сюда со всех сторон; самая жалкая комнатенка стоила безумных денег; самый скверный омлет был на вес золота. Здесь, не скупясь, устраивали импровизированные празднества; здесь, не задумываясь, позволяли себе самые безумные выходки, а безумцы всегда щедры; повесы умеют вознаградить за причиненные ими же неудобства; люди королевской крови разоряют с неизъяснимым благородством! Спросите у фермеров из окрестностей Шантийи; они расскажут вам, как горько сожалеют о том, что господин герцог де Бурбон[541]уже не охотится в здешних краях! За малейший ущерб он платил в пять или шесть раз больше положенного; многие крестьяне засевали целые участки нарочно для потравы, и порой два или три арпана такой земли, где любят пастись дикие звери, приносили больше, чем целая ферма в крае Бос. Ах охота, охота! что ни говори, у этого стихийного бедствия были свои хорошие стороны! И будь жители маленьких городков, расположенных на опушке леса, посмелее, они непременно добились бы от депутатов и пэров права быть разоряемыми, как прежде[542].