Господь-М помолчал и продолжил гораздо менее ерническим тоном:

– Я уж не говорю о каком-нибудь специалисте по спрямлению чужих исторических путей, чья работа обязывает не разбираться, кто прав, а кто виноват, а просто успевать первым.

– Успевать первым – грязная работенка, – согласился Сворден Ферц.

– На любителя, – добавил Господь-М. – С холодной головой, чистыми помыслами и горячим сердцем. Да?

– Наверное, – Сворден Ферц выпрямился. В суставах захрустело. Проклятая старость.

Стрекозы еще беспокойнее закружились над тушей. Откуда-то прилетела туча мелкой мошкары и зависла над парящей миазмами падалью, закручиваясь множественными спиралями.

Свордену Ферцу показалось, что земля под ногами зашевелилась. Ему немедленно представилась живописная картинка червей и личинок, устремившихся по подземным ходам к разгорающемуся пиршеству.

Он смотрел на мертвое тело и почти не испытывал отвращения. Наоборот, после слов Господь-М он не то, чтобы поверил, кехертфлакш, или вдохновился столь безумной идеей, но ощутил, помимо собственной воли, толику родства с бесстыдно гниющей у него на глазах зверюгой. Как если бы их и впрямь связывала некая нить понимания с привязанным к ней колокольчиком, чей перезвон предупреждал о чудовищной сложности мира, где даже самые надежно доказанные практикой теории – всего лишь теории, и надо находиться в постоянной умственной готовности опровергнуть их.

Что там толковал крошечный человечек с огромным карабином об анти-эго? А если и впрямь человек, подвергшийся вивисекции Высокой Теории Прививания, этого самонадеянного упования на излечение онтологической поврежденности образа человеческого, именуемого в религиозном просторечии первородным грехом, если и впрямь такой человек обретает собственного темного двойника, не живого, конечно же, а, подобно лежащей перед ними падали, гниющего и смердящего?

Сквозь какие отдушины вселенского добра виртуальные миазмы могут проникать в мир? Где расположена та черная дыра Высокой Теории Прививания человечества, обросшая “волосами” потенциального зла, которое распространяется по ойкумене, кутаясь в тоги высшей справедливости или облачившись в серебристые панталоны одинокого конквистадора множества обитаемых островов?

– Охота почитается занятием если и не заслужившим всеобщего осуждения, то, по крайней мере, не признаваемым за род деятельности, о котором говорят в приличном обществе, – сказал Господь-М, взяв карабин наизготовку.

Выставив одну ногу вперед, он все равно являл собой пример фигуры, находящейся в состоянии крайнего неравновесия. Казалось, дунь в полагающемся направлении ветерок, и человечек с карабином у плеча качнется вперед и в лучшем случае уткнется дулом в землю, а в худшем – завалится еще и на бок, придавленный сверху своим Естествопытателем.

Промежуток между ствольной насадкой и боком падали то сокращалось, то увеличивалось. Поскольку Господь-М замер неподвижно, с особой очевидностью становилось понятно – туша “дышала”, распираемая изнутри газами.

Он этого не сделает, решил про себя Сворден Ферц. Вместе с тем, где-то на задворках столь беспочвенной уверенности упрямо свербило: “Сделает. Еще как сделает!”

Сворден Ферц завороженно наблюдал как амплитуда “дыхания” падали сокращается, приближаясь к тому пределу, что разделял кончики пальцев Творца и его творения на знаменитой фреске.

– Вы хорошо держитесь, – вдруг сказал Господь-М, яростно осклабившись, будто у него на мушке находился не готовый взорваться от внутреннего давления труп, а готовый к прыжку опаснейший хищник. – Обычно в таких случаях бегут. Или требуют объяснений.

– Я требую объяснений, – сказал Сворден Ферц.

– Получите, – пообещал Господь-М. – Но позже. Времени нет.

Выстрел. Глухой. Почти не слышный за шумом лугоморья.

Вихрь лазоревых стрекоз, заполнивших все вокруг, бьющих по лицу нежными ломкими крыльями.

Протяжный стон падали, наконец-то освобожденной от тяжкого бремени гниения.

Удар, будто некто шлепнул по лицу всей пятерней – высокомерно, презрительно.

Предупредительное карканье оставаться на месте, ибо все уже кончено, необратимый поступок свершился, инерционную машину мира вспять не повернуть.

И острейшее желание ослушаться, шагнуть к распростертому телу, приблизить ухо к окровавленному рту, перехватить последнее послание городу и миру.

Женщина за столом продолжала страшно кричать. Поначалу Сворден Ферц никак не мог сообразить, что же такого жуткого кроется в ее вое, а потом до него дошло. Когда на твоих глазах убивают возлюбленного, пусть и бывшего, то не пристало выть с размеренностью и механическим равнодушием ревуна, предупреждающего корабли о близких скалах в бушующем море. Наверное, так дети изображают сирену экстренной помощи, играя в спасателей или следопытов, – раскрыв рот, скорчив от усердия потешную рожицу, заткнув себе уши, чтобы пронзительным криком с подобающими переливами не оглушить ненароком самого себя.

Пульс угасал. Держа пальцы на сонной артерии распростертого на полу человека, Сворден Ферц посмотрел на женщину.

У него возникло чудовищное ощущение, будто некто чудом подменил живую и очень даже симпатичную женщину на нечто невообразимое, на какой-то грубо и неряшливо слепленный манекен с серым, творожистым лицом, распущенным ртом, в котором разошлись швы, превратив его в безобразную дыру, исторгающую вместо забавной механической песенки ужасающий скрипучий вой, и глазами, точнее не глазами, а мертвыми, тусклыми пуговицами, зачем-то скатившимися к переносице, точно фантош старательно высматривал нечто на кончике собственного носа. Позабытые на столе руки содрогались в приступах пляски святого Витта, как то и полагается на бездыханном трупе получившего окончательный расчет любовника.

– Заткни ее, – каркнул огромный черный человек, продолжая сжимать в огромной мосластой руке пистолет.

Чудовищно воняло порохом и кровью.

Биение артерии прекратилось. Темная лужа продолжала расползаться из-под мертвого тела.

– Заткни ее, – повторил черный человек.

Дурацкая мысль с примесью возмущения – почему он так настойчиво требует заставить ее замолчать? И по-детски наивное сопротивление отданному приказу, а ведь это и был приказ, отданный, к тому же, вооруженным человеком.

Хотелось вскочить, схватить костлявого упыря за грудки и заорать в его промороженное, давно отучившиеся выражать какие-либо чувства лицо, даже не лицо, а маску, заорать, глотая слезы ярости:

– Сам заткни ее, старый мудак!!! Сам заткни!!! Ведь у тебя есть пистолет!!! Шлепни и ее заодно, чтобы мозги вбрызг!!!

И когда он уже был готов вскочить, схватить и заорать, то вдруг понял, что именно так покрытая изморозью глыба и сделает. Медленно отстранит прыткого дурака, вытянет руку и выстрелит кукле в башку, дабы прекратить изводящий, обессиливающий вой, в котором не находилось ничего человеческого – ни тембра, ни чувства. Механический ревун, предупреждающий две утлые лодочки человечности, что их стремительно сносит на камни, за которыми нет никакого спасения, никакой Высокой Теории Прививания, ни даже тайны личности.