На самом деле называть его шаром являлось если не смертельным преступлением против истины, то, во всяком случае, чем-то близким к тому, что требовало сурового наказания.

Он был неправильной формы, какой-то бугристый, шишковатый, но, тем не менее, обладающий странной соразмерностью, будто все эти выступы отражали неподвластную глазу, но интуитивно угадываемую симметрию. Он казался странным животным, чью шкуру прикрывали прочные пластины, и для защиты от врагов ему приходилось сжиматься в комок, подставляя зубам и когтям непробиваемую броню.

Свордену почудилось, что в переплетении темных линий, которые нарушали тусклое свечение шара, словно патина на потемневшей бронзе, различается не знак “зоку”, на выродковской тарабарщине значащий “вместилище”, а угадываются линии и складки этого испуганного зверя.

– Разум не может создавать что-то из ничего, – сказал Навах. – Он всегда создает что-то из чего-то. Наверное, даже сверхразуму неподвластно сотворить добро из пустоты, для этого ему все равно понадобится зло… Понимаешь? Безумие, конечно… Но если кто-то из сверхразумных так возлюбил человечество, из которого произрос, что не смог забыться в недоступных смертным мирах, и решил в полную силу своего всемогущества осчастливить нас? Счастья! Всем и даром! Вот только производить это счастье человеческое ему приходится из мук НЕ-человеческих… Ну так что? Вертикальный прогресс доступен всякому. Найдется и на Флакше свой всемогущий спаситель… И он, в свою очередь, подберет мирок, настолько загаженный, что его гадости с лихвой хватит вывернуть наизнанку здешнюю юдоль скорби…

Свордену показалось, будто шар шевельнулся. Словно почувствовал их приближение и начал медленно изменяться.

– Может, для этого меня и создали? – спросил Навах. – Оплодотворить всемогущество разума человечностью? Или лучше сказать – отравить? Остановить безжалостную машину счастья за чужой счет? Was wuerdest Du tun, falls Du ein Gott fuer diese Welt wurde?

– Не понимаю, – в который уже раз повторил Сворден, не отрывая взгляда от шара. Тот словно бы притягивал, звал. – Каким еще богом?

– Ну, не богом… Диктатором, да диктатором. Враг рода человеческого нашептывает мне: "Соглашайся! Стань диктатором этого мира и постарайся сделать его лучше, если у тебя получится". Наверное, из меня вышел бы преотличный диктатор… – усмехнулся Навах. – Почему-то считается, что диктатор – это посредственность, получившая в руки неограниченную власть. Может, такое и бывает, хотя я мало подобному верю. Слишком много ума, хитрости, изворотливости, проницательности, смелости, кехертфлакш, приходится приложить, чтобы вскарабкаться на самую вершину пирамиды. Ничтожества на такое не способны. Знаешь в чем состоит основной дар диктатора? Он честно смотрит на людей. А честный взгляд на людей, увы, развивает мизантропию. Диктатор – трезво мыслящий управленец. Спаситель, возненавидевший свою паству, но так и не отрекшийся от своего предназначения.

Поверхность шара вспучилась и выбросила длинный блестящий отросток, который закачался из стороны в сторону, а затем стал удлиняться, утолщаясь на конце, будто там вызревал цветочный бутон.

Сворден вцепился в локоть Наваха и взялся за автомат.

– Опасно, очень опасно, – пробормотал Сворден, на что Навах лишь хмыкнул, но остановился.

Отросток приближался к ним, а венчик, будто набрав цвет, беззвучно лопнул, открывая темный зев.

Даже отсюда, за несколько сотен шагов от того места, где отросток вдруг прекратил свое движение, ощущалось стылое дыхание зева. Воздух стремительно охлаждался, влажная духота сменялась стужей. Первые снежинки упали на землю.

– И медные трубы, – сказал после долгого молчания Навах и, стряхнув до сих пор держащую его руку Свордена, зашагал к трахофоре.

Это последнее, что он сказал.

Сворден сел и стал ждать.

КОНЕЦ