— А отчего веселие?

— А оттого, что нету смерти, нету ее — вот от этого-то и веселие.

— Смерти нету? — удивился инвалид. — Ишь куда хватили. Вам за это надо орден дать, хотя женщинам и не положено… Чудаки, ведь ежели смерти нет, то что тогда есть-то? Тогда вообще ничего нет. Даже этого пива. А смерть-то, она, милые мои, жизнь красит. Зря вы так против ее… бунтуете… — И инвалид опять опустил голову в свой бидон с пивом. Потом выглянул с пивной пеной у рта и проговорил: — Я вам не Стенька Разин, чтоб против смерти бунтовать.

Николай с Катей ушли.

И потянулись годы. Не так уж и много их прошло (но Катя успела выйти замуж, развестись, и все за какие-то два-три года), а Николай посуровел и к жизни относился с битьем. «Побить ее надо — жизнь эту», — не раз приговаривал он. За здравый смысл он держался все реже и реже. Сосед его по квартире умер — от кашля. Николай все больше и больше привязывался к своей сестре, потому что секс ему уже надоел. Искал чистых, незаинтересованных отношений.

Однажды он сидел с сестрой у нее на кухоньке за бутылкой.

— Ты мне скажи, Катюнь, — спросил он, — почему ты так легко развелась со своим мужем?

— Да я ведь, Коля, как ты знаешь, за последние годы не с ним одним развелась, а до него с двумя любовниками тоже.

— И что так? Скучаешь?

— По Никите твоему скучаю — вот что, — резко ответила Катя, — не выходит из головы, окаянный. Хоть к ведьме иди, чтоб расколдовала… Ах, что я! С годами он все мне родней и родней, хотя его нигде нету.

— Знаю, — угрюмо проговорил Николай. — А мне вот с тобой хорошо. Буквальное бабье надоело, хищные очень, требуют многого. Есть у меня родной человек, это ты, хоть одна, а верная — всегда и при всех обстоятельствах, какой бы я ни был, хоть последней сволочью. И нежная ты к тому же.

— Ну это другой разговор, — вздохнула Катя. — Я твоя сестра, а не кто-нибудь, и мне от тебя ничего не надо, только бы ты был и жил всегда. И даже после смерти.

— И мне то же самое. Выпьем.

И они чокнулись.

— А всех баб ты все-таки не хай, Коля, — выпив, проговорила Катя. — Разные они. Не вали всех в одну кучу. Просто не повезло тебе.

— А кому повезло? Единицам.

— Ну не скажи.

— Да черт с ними. Давай стихи читать. Про чертей. Федора Сологуба.

— Это я люблю, — согласилась Катя. — Потому что ты его любишь. Через тебя и я.

И они читали стихи до полуночи.

Под конец Николай попытался развеять Катин дурман относительно Никиты.

— Пойми, Кать, — сказал он задумчиво. — Ушел он. Ушел и не пришел. Чего ж такого любить?

— Тянет меня, и все. Забыть не могу. Есть в нем какая-то изюминка для меня. А в чем дело, не пойму. Чем дальше, тем все больше тянет и тянет.

— Ладно, пойдем спать. Утро ночи мудренее. Доставай мне раскладушку.

На следующее утро — было оно субботним — они долго-долго спали, устав от водки, стихов и отсутствия Никиты, о котором Коля стал порядком забывать, но из-за сестры снова вспомнил.

Прошла еще неделя, под субботу Катенька забежала вечерком к своему братцу, в его однокомнатную квартирку, — немного прибрать в ней, холостяцкой, потому что всегда жалела Колю.

Пили только чай, но крепкий. Вдруг в дверь постучали. Стук был какой-то нехороший, не наш. Коля, однако ж, довольно бодро, не спрашивая, распахнул дверь. Перед ним стоял Никита. Брат и сестра оцепенели. Никита был немного помят, в том же пиджачке, в котором исчез, но лицо обросло, и взгляд был совершенно непонятный.

— Откуда ты, Никит? — пробормотал наконец Коля.

— Издалека, — прозвучал односложный ответ. — Принимаешь?

— Проходи.

У Кати из горла вырвался хрип ужаса.

Никита медленно вошел в квартиру. Это был он и в то же время уже не он. Что-то тяжелое, бесконечно тяжелое было в его глазах. И еще было то, что нельзя выразить.

— А все думали, что ты умер, Никита, — засуетился Коля. — А ты вон жив.

Катя еще не произнесла ни слова.

— На кухню все, к чаю! К чаю! — продолжал балаболить ведомый вдруг охватившим его полустрахом Николай. — Садись, Никит. Расскажи по порядку, что случилось, что с тобой произошло. Ведь ты был, а потом я тебя не видел.

— Хи, хи, хи! — вдруг неожиданно для самой себя захихикала Катя и была поражена этим.

Никита тем не менее ни на что не обращал внимания. Коля предложил ему стул. Никита медленно, по-медвежьи, сел.

— Может, споем? — предложил Николай и сам удивился своим словам.

Никита как-то грубо схватил заварочный чайник и стал наливать себе. Катя остолбенело смотрела на его движения. Да, это был Никита, немного обросший, но Никита. Ее вдруг охватило давнее волнение — желание слиться, вобрать в себя Никиту.

Но чем больше она вглядывалась в него, тем больше совсем другое состояние охватывало ее. От избранника веяло полярным холодом, но был этот холод не наш, а далекий, всеохватывающий и беспощадный. Ничего человеческого не было в этом холоде, исходящем от самого лица Никиты, от провала его глаз и от самой души. Глаза особенно были нечеловечьи, словно прорублены потусторонним чудовищем. И сама Катенька, ее тело, стала леденеть — ее желание вобрать в себя Никиту, зацеловать исчезло, как сонный бред, как детская пушинка. Ей теперь трудно было даже смотреть на Никиту, не только ощущать его всеми нервами тела.

Между тем Никита сурово пил чай. Коля, стоявший около него наподобие лакея, все время бормотал:

— Отколь ты, Никит, отколь?

— Я сказал, издалека.

— Не убили тебя? — спросила Катя осторожно, глядя на его нос.

— Нет, не убили.

— Может, кто обидел тебя? — вырвалось у Кати, словно ее язык уже не принадлежал ей. Никита, кажется, даже не понял вопроса.

— О чем ты говоришь, Катя, — взбесился вдруг Николай, — дай человеку прийти в себя, четыре года человека не было.

— Ты что?! — вспыхнула Катя. — Ведь где-то он был!

— Нигде я не был, — твердо, с каким-то металлом в голосе ответил Никита.

Он взглянул на портрет Буденного на стене и зевнул.

Николай сел.

— Как это понять, Никита, — чуть-чуть резко спросил Николай. К нему медленно возвращалось обычное сознание. — «Нигде не был»! Что ты хочешь этим сказать? Тебя искала милиция, был объявлен розыск. И безрезультатно. Тебя украли, ограбили, заключили в секретную тюрьму?

— Ну хватит, — грубо оборвал Никита. — О каких ты все пустяках мелешь. Дай-ка сахарку…

Воцарилось напряженное молчание.

Потом Николай, подумав, спросил:

— Может, ты имеешь в виду, что там, где ты был, туда почти никому нет доступа?