После этой аудиенции государь в коляске с князем Паскевичем поехал по варшавским улицам и осмотрел Александровскую цитадель, которая уже была не только почти совсем устроена, но и вооружена орудиями, направленными на Варшаву, в подтверждение слов государя о грозящей городу, в случае новой дерзкой попытки, неизбежной каре.

Посреди цитадели уже возвышался и тот памятник, которого сооружение императору Александру предназначено было народным представительством в 1830 году, за несколько месяцев до безрассудного приговора, произнесенного тем же самым собранием о свержении с престола преемника благодетеля Польши.

Следующую ночь мы провели в Новогеоргиевске, где государь осмотрел войска и все укрепления, также уже почти оконченные, и присутствовал на одном из крепостных валов при опытах над новыми ракетами, которыми менее чем в полчаса были разрушены широкие апроши[346], вооруженные осадными орудиями.

Потом, отобедав наскоро, мы отправились в Брест-Литовский, становившийся также первостепенною крепостью, и после трех дней, посвященных осмотру и маневрированию корпуса генерала Крейца, поехали в Киев.

Вследствие посланного мною туда вперед приказания не дожидаться государя, если он будет позже девяти часов вечера, мы, приехав уже почти в полночь, застали иллюминацию потухающей, площадь перед Печерскою лаврою совершенно безлюдною и самую церковь запертою.

Вся обитель, эта колыбель русского иночества, которую нам никогда не случалось видеть иначе как кипящею народом, была погружена в сон и безмолвие. Мне едва удалось отыскать монаха, который нам отпер двери собора. Пока он зажигал несколько свечей, только одна лампада, тускло теплившаяся перед иконою, освещала наши шаги под этими древними сводами.

Государь запретил сказывать о своем прибытии митрополиту и кому-либо из братии и, припав на колени, более четверти часа провел в уединенной, благоговейной молитве о своей семье и своем царстве. В таинственном полумраке этого величественного храма, пережившего столько веков, вызывавшего в душе столько религиозных и исторических воспоминаний, нас было всего лишь трое, и я не помню, чтобы мне случалось когда-нибудь в жизни молиться с таким умилением.

Ночь и окружавшая нас тишина еще более располагали к благочестивым думам, чем торжественность церковного обряда и стечение народа.

Государь остановился у генерал-губернатора графа Гурьева и утром вновь осмотрел, в числе других публичных заведений, университет Св. Владимира, в аудитории которого уже начинало стекаться значительное число уроженцев западных губерний.

Укрепления вокруг Киева заметно подвинулись вперед с последнего посещения нами этого города, и огромная оборонительная казарма уже была подведена под крышу. Она особенно порадовала государя тем, что для ее цоколя был употреблен камень, не уступавший в красоте граниту и даже походивший на лабрадор, который отыскали по личным его указаниям, вопреки общему мнению, утверждавшему, что в этом крае не существует камня.

Между тем выпавший уже в довольно большом количестве снег значительно затруднял переходы наши по необитаемым пустырям, по которым мы пробирались к укреплениям с деятельною живостью, отличавшею императора Николая, особенно во всем касавшемся до инженерной части.

По осмотре этих укреплений и потом небольшого отряда войск государь возвратился домой и вскоре вышел к собранным по его приказанию в залах графа Гурьева университетским студентам и воспитанникам других учебных заведений, которых милостиво увещевал хорошо себя вести, старательно учиться и в особенности прилежать к русскому языку, исключенному дотоле глупым польским патриотизмом из круга домашнего воспитания.

Среди этой толпы молодых людей вдруг явился английский посол лорд Дургам, отправившийся к своему петербургскому посту через Константинополь и Одессу, чтобы увериться собственными глазами в отношениях России к Порте и в приготовлениях наших на Черном море, в которых английское министерство все еще доискивалось чего-то неприязненного против Турции.

Дургам на деле убедился в противном. С одной стороны, султан в приемной своей аудиенции поручил ему кланяться императору Николаю как великодушному своему союзнику и покровителю, а с другой – для опровержения неосновательных опасений Лондонского кабинета государь просил Дургама послать в наши черноморские порты английского морского офицера, принадлежавшего к посольской свите, пригласив двух других офицеров той же свиты сопровождать себя в дальнейшем пути и присутствовать при осмотрах войск; и то и другое Дургам принял с благодарностью.

Он был поражен всем дотоле им встреченным в России, в особенности же качествами наших высших местных чиновников по сравнению с теми, которым обыкновенно вверяется местное управление в Англии.

Все, что ни видел он у нас, говорило в нашу пользу и совершенно уничтожало предубеждения, вывезенные Дургамом с собою из своего отечества; где он ожидал найти произвол и бедность, там ему представлялись, напротив, порядок, безопасность и довольство, и он продолжал свой путь к нашей столице, исполненный чувства удивления к благородному характеру императора Николая и к огромным средствам его державы.

После прекрасного обеда у графа Гурьева мы поехали ночевать к графине Браницкой в Белую Церковь, в окрестностях которой были собраны 4-й корпус под командою генерала Кайсарова и 1600 человек бессрочно отпускных, которые после двадцати лет, проведенных во фронте, доживали остальные пять лет своей срочной службы в отпуску в соседних губерниях.

Этот класс людей создан был по личной мысли императора Николая, наперекор сильным возражениям многих лиц, в том числе и моим.

Я находил в этой новой мере лишь одни невыгоды для армии в том, что она теряла заслуженнейших своих воинов, поседевших под оружием и в военной дисциплине, а для государства в том, что в нем образовывалось новое сословие, могущее обратиться ему в тягость и угрожать при беспорядках опасностью общественного спокойствия.

Государь, напротив, видел в этих людях на случай войны резервы к укомплектованию своих войск, а в мирное время рассадник для замещения разных должностей по домашнему хозяйству и в казенных заведениях и считал справедливым, чтобы солдатам, утомленным двадцатилетнею службою и отличавшимся неукоризненным поведением, дана была возможность отдохнуть от трудовой жизни, пользуясь спокойным бытом на родимом пепелище.

Число этих людей, не получавших во время отпуска ни жалованья, ни пайков, но только сохранявших мундиры и шинели, в это время простиралось во всем государстве уже тысяч до шестидесяти. Из них упомянутые 1600 человек еще впервые были собраны к смотру, и из всего их числа не явились только трое, по неизвестным мне причинам.