Для принятия начальства над сформированными из них временными командами созваны были офицеры, находившиеся в тех же губерниях в годовом отпуску, и, по снабжении бессрочно отпускных оружием и всею нужною амуницией, они образовали из себя два батальона, три эскадрона и артиллерийскую полуроту.

Государь был восхищен бодрым видом и отличною выправкою этих людей, представлявших осуществление одной из любимых его идей. Распуская их снова по домам, он щедро всех наградил.

Корпус Кайсарова удовлетворил государя менее осмотренных им в Калише и Брест-Литовске корпусов Ридигера и Крейца, и его величество поручил фельдмаршалу преимущественно заняться этим войском, которое должно было вскоре сменить в царстве корпус Ридигера, переходивший во внутренние губернии.

Проведя четыре дня в Александрии, в имении графини Браницкой, государь отправился в Новую Прагу, где граф Витт показал ему заведения и запасы кирасирского принца Альберта Прусского полка, изумившие своим богатством бывших с нами английских офицеров, а оттуда мы продолжали наш путь через Полтаву и Харьков в Чугуев, главный пункт 1-го корпуса поселенной кавалерии, находившейся под командою генерала Никитина.

Здесь государь остался совершенно доволен сколько фронтовым образованием собранных к смотру полков, столько и обучением кантонистов и всеми хозяйственными заведениями и сожалел, что позднее время года, при оставшемся еще нам довольно продолжительном объезде, не позволяло ему долее оставаться с таким превосходным войском.

31 октября мы прибыли в Курск. Эта губерния с некоторого времени была довольно худо управляема, и хотя последний губернатор ее, богач Демидов, сыпал деньги, чтобы поправить ее положение, однако, при слабом характере и малом знании дела, он этими деньгами немного принес губернии пользы.

Преемник его был генерал Муравьев, человек очень деятельный, очень строгий и ненавидимый всеми за жестокость его обхождения и крутой нрав. Дела шли лучше, но неудовольствие на него господствовало всюду. По представлению Муравьева было смещено несколько чиновников, и ни в одной губернии меня не осыпали таким огромным числом просьб и жалоб на имя государя, как в Курске.

В Орле ожидала нас 2-я дивизия драгунского корпуса. Здесь уже выпал глубокий снег и стояли сильные морозы. В ту минуту, как я скакал за государем, проезжавшим перед фронтом, моя лошадь, поскользнувшись, упала со всего размаха, и, прежде чем я успел подняться, лошади государевой свиты пронеслись через меня и так помяли, что я принужден был сесть в коляску и вернуться домой. К счастью, все кончилось несколькими шишками и синяками.

На другой день, после ученья, мы пустились в путь по страшной погоде и по такой же погоде прибыли в Тулу.

Этот город за три года перед тем весь выгорел, и правительство оказало жителям его значительные денежные пособия и даровало им разные льготы. Хотя Тула начинала снова возникать из пепла и, между прочим, оружейный завод возобновил прежнюю свою деятельность, однако следы пожара видны еще были почти повсеместно. Государь объехал все улицы, указывая разные улучшения и даруя новые пособия при благодарных кликах бежавшего за ним народа.

По мере приближения к концу нашего странствования нетерпение государя свидеться с императрицею все больше и больше возрастало, и, находя, что мы не довольно скоро подвигаемся вперед, он выехал из Тулы в перекладных пошевнях[347], взятых со станции, за которыми я следовал в других таких же.

Но едва он тронулся с места, как крики толпы испугали лошадей, и они понесли вдоль улицы, образовавшей здесь довольно крутой спуск. При виде явной опасности я совсем растерялся; но государь, став на ноги в пошевнях, схватил вожжи и своею атлетическою силою скоро успел сдержать лошадей.

Проехав несколько станций далее, мы встретили высланные к нам государевы сани и по чудесной первопутке перелетели 140 верст, отделяющие Тулу от Москвы, в 7 часов. Из Москвы до Царского Села мы промчались всего в 38 часов, хотя по случаю еще не везде установившейся зимней дороги должны были несколько раз пересаживаться из саней в коляску.

1837 год[348]

Зима 1837 года была в Петербурге менее обыкновенного шумна. На праздниках и балах отозвалось еще не совсем восстановившееся здоровье государя, и все гласно выражали единодушное желание, чтобы он подолее берег себя как единственный оплот благоденствия России и вместе как страшилище для всех народных волнений.

2 марта, присутствуя в заседании комитета министров, я вдруг почувствовал себя так дурно, что едва доехал оттуда к себе и тотчас слег в постель; жены и детей моих я не застал дома, и, когда они вернулись, на мне уже не было лица. Послали за моим доктором, но он сам лежал больной, и тогда пригласили Арендта.

Он подал надежду, что не далее как в несколько дней поставит меня опять на ноги; но я отвечал, что он ошибается и что я чувствую себя чрезвычайно дурно, хотя и не могу растолковать, чем страдаю. На следующее утро я пригласил к себе графа Орлова и просил его взять на себя исполнение важнейших дел, какие могли бы случиться по моему управлению, и едва успел отдать соответственные тому приказания начальникам подведомственных мне частей, как ослаб до такой степени, что жизнь моя уже висела на волоске.

Узнав об опасном моем положении, государь тотчас ко мне приехал; но, чтобы не напугать меня, показал вид, будто бы целью его приезда было только переговорить со мною о некоторых делах; выходя же, накрепко запретил моим директорам вести со мною деловой разговор и даже входить ко мне, а моего зятя, князя Белосельского, послал за другим еще доктором, так что с моим, между тем оправившимся, и с двумя, которых привез еще Арендт, этих господ вышло пятеро.

При виде такого многолюдного консилиума и всего, что вокруг меня происходило, я догадался, что нахожусь в отчаянном положении; но почти ни на минуту не лишался памяти и не ощущал беспокойства, свойственного умирающим. Меня трогало до слез попечение обо мне всех окружавших; но положение мое, несмотря на многократные посещения врачей, нисколько не улучшалось.

Государь имел терпение внимательно следить за их прениями, происходившими за две комнаты от той, где я лежал, и всячески оживлял их. Меня облепили испанскими мухами, горчичниками, пиявками, заставляли глотать почти ежеминутно бог знает какие микстуры, и я всему этому повиновался с покорностью ребенка.

Наконец, спустя десять дней, опасность как будто бы миновала; но вторичный приступ болезни – последствие слишком шумного выражения радости близких ко мне – еще более приблизил меня к могиле.

Тогда государь, заезжавший ко мне каждое утро, а нередко и по вечерам, еще строже запретил кого-нибудь ко мне впускать; сам же он продолжал почасту сидеть у моей постели, рассказывать о таких новостях, которые, по его мнению, могли меня развлекать без обременения моих умственных сил, в особенности же об участии, которое возбудила моя болезнь во всех сословиях, и о письмах, полученных по случаю ее из разных городов.