А[96].

Александра с тоской чувствовала, что силы ее неудержимо тают. Свет в глазах все чаще застилали наплывающие черные волны, которые сменялись полубредовой явью. Время от времени выходя из обморока, она внимательно рассматривала лицо дочери, сидящей в соседнем тарантасе, и не сразу узнавала ее. Так же, словно в первый раз в жизни, она изучала всадников, скачущих по обеим сторонам тарантаса, разглядывала голые деревья, густой стеной уходящие вдоль дороги назад. Смотрела на небо – оно было радостно-синим, по-весеннему прозрачным и нежным, таким же, как старая, но удивительно яркая финифть на ее любимой медной иконке с Серафимом Саровским. И шептала: «Ja, es ist doch der Himmel wirklich. Ich erfuhr Ihn…»[97]Иконкой этой она дорожила не меньше, чем образком старца Григория: батюшка Серафим подарил ей сына, наследника российского престола… последнего наследника.

Она еще до замужества знала тайну династии Виндзоров: кровь династии отравлена гемофилией. Словно неведомые силы избрали женщин Виндзорского дома оружием уничтожения старых европейских монархий.

Однако вместе с отчаянием она лелеяла такую же сильную надежду и веру в то, что Господь пронесет или хотя бы смягчит смертельное испытание, о чем она и молила Его неустанно все последние пятнадцать лет.

Чуда не произошло. У Господа оказались другие планы относительно Романовых.

При этой ее мысли небо голубое, по-родному, снова неожиданно покрылось черной волной, и Александра всего лишь успела подумать: «Мрак… морок» и так же успела осознать и успокоиться за секунду до полного мрака – это не душа ее уносится в Рай, а она сама просто опять тонет в обмороке, словно в омуте.

Когда проезжали, вернее, проскакивали деревню Дубровную, Александра очнулась и неожиданно увидела прижавшегося к стенке деревенской избы высокого человека в черном полушубке и в сибирской шапке-малахае. И сразу узнала в нем штабс-ротмистра Седова.

Александра решила, что штабс-ротмистр ей привиделся – она почти не различала разницы между явью и полуобморочными галлюцинациями. Но на всякий случай издалека перекрестила его.

Это действительно был штабс-ротмистр Ея Императорского Величества Крымского полка Седов. Он пробирался из Петрограда в Тобольск полтора месяца и вез письма и деньги от Вырубовой и надежду на спасение Семьи.

Прижавшись спиной к бревенчатой стене деревенской избы, Седов проводил взглядом поезд. Впереди две тачанки с пулеметами и пулеметчиками, внимательно фиксировавших все пространство. Четыре тарантаса, безумно гремевшие на мерзлой дороге. Он успел разглядеть в одном из них Николая и Александру. Во втором были Мария, Боткин и Долгоруков. Замыкали поезд десятка два верховых и три тачанки. Колонна пронеслась сквозь село за несколько секунд и скрылась.

Через час-полтора сквозь Дубровную проскочил еще один отряд верховых. Он двигался быстрее яковлевского поезда и, как отметил штабс-ротмистр Седов, скоро должен его догнать.

Яковлев время от времени посылал в обе стороны дороги разъезды. Ему докладывали: путь на Тюмень пока чист, но в тылу обнаружен отряд верховых, который следует в отдалении и пока старательно держит дистанцию. Значит, верно сказал Неволин. Заславский действует по плану: взять отряд в клещи недалеко от Тюмени.

Он позвал к себе Гузакова и Чудинова.

– Положение таково, – сказал комиссар, – что мы сейчас помогаем нашим преследователям. Ведем их спокойно к тому месту, где им всего удобнее нас перебить. Вывод?

– Не помогать! – заявил Чудинов.

– Встречный бой! – предложил Гузаков.

– Бой, – согласился, ответил Яковлев. – Когда стемнеет. На отдых – четыре часа.

Но оказалось, что дальше двигаться отряд все равно не может: доктора Боткина свалил жестокий приступ почечной колики. Продолжать путь он не мог.

Александра собралась с духом, нашла в себе силы и вполне квалифицированно ввела Боткину внутримышечно полкубика морфина. Боткин уснул. После чего Александра решительно заявила, что она, профессиональная сестра милосердия, теперь единственный главный медик в отряде. И потому требует, чтобы Боткину дали отдохнуть, по крайней мере, до утра.

– А если и завтра ему будет плохо? – спросил матрос Гончарюк.

– Уважаймый Пауль Митрофанич! – ответила бывшая императрица. – Сначала будем посмотреть, как токтор проснется. Я предполагаю, что господину Боткину утром станет люче. И все-таки я предупреждаю вас: Ойгений Сергеевич я тут одиноким не оставлю. Он есть пациент, и без досмотра оставить его нельзя. Но все же я надеюсь, что наш токтор завтра может ехать.

Гончарюк вздохнул:

– Ну-с, ежели так, давайте подождем до утра.

Романовых разместили в сельской школе. Теперь Яковлев окончательно понял, что без встречного боя с людьми Заславского он до Тюмени не доберется.

Через полчаса группа в двадцать верховых выдвинулась обратно в сторону Тобольска.

Они проехали около двадцати верст. Но никого не встретили. Отряд Бусяцкого словно растворился.

Вышла огромная луна горчичного цвета. Стало необычайно светло – такие ночи в Сибири бывают в начале весны. Но вокруг по-прежнему не было видно ни души. Но вскоре Гончарюк своим острым матросским зрением сумел разглядеть на земле конские следы. Они уходили в сторону от дороги и исчезали в просеке. Отряд двинулся по следам.

За небольшим леском замигали редкие огоньки безымянной деревушки, мимо которой проехал отряд Яковлева, но не заметил ее.

В центре деревушки горел большой костер, а в самой большой избе окна светились так ярко, словно не крестьянской лучиной она освещалась, а электричеством: сюда Бусяцкий велел принести все фонари и свечи со всей деревни.

Отряд в леске спешился. Чудинов, о бесстрашии и военной удаче которого ходили легенды, вызвался один сходить на разведку.

Медленно и тяжело потекло время.

Прошел час, еще полчаса. Чудинов не появлялся. Но и в деревушке все оставалось спокойно. Деревенские петухи нестройным хором возвестили наступление полночи, иногда доносились отдельные возгласы, стук котелков. Отчаянно завизжал поросенок, окончивший свою жизнь под солдатским штыком. Потом ветерок донес запах соломенного дыма и жареного мяса. Люди Яковлева переглянулись, кто-то громко сглотнул слюну: перед выездом каждый получил по полбанки тушенки; пить чай уже было некогда.

Послышался хруст сухого сучка – появился Чудинов.

– Эх, – сокрушенно сказал он. – Не приняли меня! Не разрешили остаться на ночевку. «Вали, откуда пришел», сказали. Я и подчинился.

Когда Чудинов появился в деревне, он сразу прошел к штабной избе и здесь попросился на ночлег.

Его даже не обыскали. Люди Бусяцкого валились с ног от усталости. Он обратил внимание, что несколько лошадей явно запалены, и завтра не поднимутся.