отца, который возвращался из города и шел прямо на нас. Бежать было неуместно, потому что он увидел нас. Тогда она просила меня изобрести какой-нибудь способ оправдаться, но я ответил ей, что она более сообразительна и ловка, чем я, и что-нибудь придумает. В это время он подошел, и, когда он стал сердиться, она сказала ему, что я, узнав, что он привез кольца и другие ювелирные изделия (свои заклады он обращал в золотые и серебряные изделия, чтобы получать некоторую прибыль, так как был столь же скуп, сколь и глух), пришел спросить, не продаст ли он некоторые из них, — я хочу подарить их одной манской девушке, на которой женюсь. Он легко этому поверил. Мы поднялись в комнаты, и он мне показал кольца. Я выбрал из них два, с небольшим алмазом и розовым опалом. Мы договорились в цене, и я тотчас же ему заплатил.

Эта уловка дала мне возможность продолжать свои визиты. Но когда он увидел, что я не спешу отправляться в Манс, то сказал об этом младшей дочери, как бы опасаясь плутовства, а она посоветовала мне съездить туда, что я и сделал. Этот город — один из самых приятных в королевстве, в котором много светских и прекрасно воспитанных людей и девушки — самые приветливые и самые умные, что вы очень хорошо знаете; и поэтому я в короткое время приобрел там большие знакомства.

Я остановился в гостинице «Зеленых Дубов», где жил и лекарь, публично сбывавший свои снадобья со сцены, ожидая исхода своего плана составить труппу комедиантов. С ним уже было несколько знатных лиц и между ними сын одного графа (которого я не называю из скромности), молодой адвокат из Манса, уже побывавший в труппе, не считая его брата и другого старого комедианта, пудрившегося в фарсах, и он ждал еще девушку из городка Лаваля, которая ему обещала уйти из дома отца и присоединиться к нему. Я познакомился с ним и однажды, за неимением лучших разговоров, кратко рассказал о моих несчастьях, после чего он уговорил меня вступить в его труппу, потому что это заставит забыть меня мои злоключения. Я на это охотно согласился, и если бы девушка приехала, я действительно бы этому последовал. Но ее родители узнали об этом и приняли предосторожности, а это было причиной того, что мое намерение не увенчалось успехом, и это принудило меня вернуться домой.

Но любовь заставляла меня придумать план, чтоб выполнить его с дю Ли без всяких подозрений: я взял с собою того адвоката, о каком я вам уже говорил, и другого молодого человека, моего знакомого, которым открыл свое намерение и которые были рады мне служить в этом предприятии. Они появились в городе один под видом родного, а другой под видом двоюродного брата воображаемой возлюбленной. Я их повел к господину дю Френю и просил его принять их как моих родственников. Он не преминул расхвалить им меня, уверяя их, что они не могли найти лучшего мужа для их родственницы, а потом пригласил нас ужинать. Пили за здоровье моей невесты, что дю Ли поняла как надо.

Пробыв пять-шесть дней в этом городе, они возвратились в Манс. Тогда я получил свободный вход к господину дю Френю, который мне говорил беспрестанно, что я слишком медлю ехать в Манс и кончать свою женитьбу, а это убедило меня, что хитрость не совсем еще раскрыта и что однажды меня не выгонят постыдным образом из их дома. Это заставило меня принять самое жестокое решение, на какое только может осмелиться отчаявшийся человек, — убить дю Ли, из боязни, чтобы другой ею не обладал.

Я вооружился кинжалом и, придя к ней, просил ее пройти со мной погулять, на что она и согласилась. Я увел ее незаметно в самое отдаленное место в аллеях парка, заросшее густым кустарником. Там-то я ей открыл свое ужасное намерение, которое заставило меня принять владевшее мною отчаяние, и вынул в то же время из кармана кинжал. Она посмотрела на меня так нежно и говорила мне так ласково, что всегда будет верной мне, и давала такие прекрасные обещания, что ей легко было меня обезоружить. Она схватила мой кинжал, который я не мог более удерживать, бросила его в кустарник и сказала мне, что хочет уйти и что никогда одна со мною не останется. Она мне хотела сказать, что я не имел причины так поступать, когда я прервал ее и просил притти завтра к нашей поверенной, где и я буду и и где мы примем наше последнее решение.

Мы встретились там в назначенный час. Я ее приветствовал, и мы вместе оплакали наше общее несчастье, и, после долгих разговоров, она мне посоветовала ехать в Париж, уверяя меня, что никогда не согласится выйти за другого и что если бы я пробыл там и десять лет, она будет ждать меня. Я ей дал взаимное согласие, что сделаю то же.

Когда я хотел уже с нею распроститься (что не могло бы обойтись без обильного пролития слез), она захотела, чтобы ее мать и сестра пришли к поверенной. Эта вдова пошла за ними, а я остался один с дю Ли. Тогда-то мы открыли как никогда свои сердца, и она дошла до того, что сказала, что если бы я захотел увезти ее, она бы охотно на это согласилась и последовала бы за мною всюду, и что если бы за нами погнались и схватили, то она бы притворилась, что беременна. Но моя любовь была столь чистой, что я не хотел подвергать ее честь опасности, и предоставил событиям итти своим чередом. Ее мать и сестра пришли, и мы объявили им о нашем решении, и это удвоило слезы и обнимания. Наконец я распрощался с ними, чтобы отправиться в Париж.

Перед отъездом я написал письмо дю Ли, не помню уже в каких выражениях; но вы легко можете себе представить, что я поместил в нем все, что считал самым нежным и способным вызвать у нее сострадание. Наша поверенная, которая носила письмо, уверяла меня, что, прочтя его, мать и обе сестры были столь опечалены скорбью, что дю Ли даже не могла мне отвечать.

Я пропустил много приключений, какие происходили во время нашей любви (чтобы не злоупотреблять вашим терпением), например ревность дю Ли меня к одной барышне, ее двоюродной сестре, приезжавшей их навестить и пробывшей у них три месяца; то же самое к дочери