— Ничем крепким от нее не пахнет, — сказал Рюд.

Собака рвалась дальше в лес, она рыла снег и дергала поводок то влево, то вправо, то вперед, то назад.

Рюд прикрикнул на нее, чтобы она успокоилась. Он внимательно смотрел на борозду, которую все уже заметили, и подозвал полицейского.

В снегу была пропахана глубокая борозда шириной до метра. Насколько хватал глаз, она уходила в лес, из-за выпавшего снега она была видна не очень отчетливо, но ошибиться было трудно. Рюд присел и пошарил руками в снегу:

— Наст сломан, — сказал он. И через секунду: — Если не ошибаюсь, эта борозда была пропахана уже после того, как пошел снег.

Удерживать собаку стало трудно. Они пошли по борозде рядом с рвущейся собакой. В одном месте она принюхалась и начала быстро разгребать снег, она даже хрипела от волнения.

Они одновременно увидели комок окровавленного снега.

У Эрлинга внутри все оборвалось, в то же мгновение Ян рухнул, как подпиленное дерево.

— Займись им, Эрлинг, — сказал инспектор, он дышал так же шумно, как и его разъяренный Самсон. — Пойдем со мной, — бросил он полицейскому.

Хрипя и спотыкаясь, они с трудом двигались дальше. Подход к реке в этом месте был трудный. Ян пришел в себя, и они с Эрлингом пошли следом. Никто из них даже не пытался заговорить. Рюд с полицейским стояли в двух метрах от берега и смотрели на черную полынью, в которой бурлила и плескалась вода. Борозда вела к полынье.

Ян с Эрлингом без сил опустились в снег недалеко от них. Собака рвалась к полынье.

Ветер усилился. Полицейские стояли в снежном вихре, как в водолазном колоколе. Рюд вынул из кармана пробку и тупо смотрел на нее. Эрлинг сидел, не спуская глаз с полыньи. Ян — опустив голову и зарывшись голыми руками в снег. Шапку он потерял, и снег запорошил его волосы.

Полицейские с собакой подошли к ним. Инспектор сделал усилие, чтобы его голос звучал твердо:

— У вас двоих не было после войны каких-нибудь дел с нацистскими молодчиками?

Ян не двигался и молчал. Потом поднял голову, его взгляд скользнул по полынье, и он снова опустил голову, она как будто не держалась на шее.

Ответил Эрлинг:

— Ян помог нескольким парням сразу после войны, когда им пришлось особенно туго. Они по глупости попали к национал-социалистам. У него были с ними хорошие отношения. Я тоже знал кое-кого, это понятно, но столкнулся только с одним, он пришел ко мне в начале августа 1957 года, и я его выгнал. Это Турвалд Эрье, мы звали его Запасным Геббельсом, при немцах он был полицмейстером в Усе.

После исчезновения Фелисии прошло две недели. Эрлинг ходил взад и вперед по своей комнате в Старом Венхауге. Смеркалось, и он по обыкновению зажег свечу. За последние годы у него ухудшилось зрение, писать он теперь должен был при ярком свете, но вообще плохо переносил его. Глаза у него отдыхали лишь при свече или в темноте. После несчастья с Фелисией он света не зажигал, обходясь свечой или сидя в темноте. Работа и все, что было с ней связано, отодвинулось далеко, словно воспоминание о древнем предании, разобрать которое было так же трудно, как письмена забытой религии на старом папирусе. Все вдруг обесценилось и отдавалось по бросовым ценам или вообще задаром. Эрлинг не слушал последних известий, не читал газет. Письма, не вскрывая, бросал в чемодан, чтобы они не попадались ему на глаза. Было ли это горе? Кто знает. Как отвечать на то, чего не существует? К бутылке он не прикасался. Ел немного, и пища казалась ему безвкусной, но предпочитал есть, чем выслушивать уговоры Юлии и тети Густавы. Он думал, что такую жизнь вел бы человек, созданный искусственным путем, ведь призраков и духов синтетическим путем не изготовишь. А без своих духов и призраков люди не могли бы любить, ненавидеть, испытывать удовольствие или отвращение. Он был уверен, что наши прапредки не могли бы понять, что случилось с Богом. Я потерял своих призраков, думал он, и должен теперь стать тем, что называют материалистическим человеком, абсолютно всем довольным и лишенным каких-либо интересов, мне даже не хочется, чтобы мой призрак вернулся ко мне, пусть обретается, где хочет. Мне будет больно, если он захочет вернуться домой. Держись подальше, мой призрак, мне больше не нужны ни мысли, ни вдохновение. Найди себе кого-нибудь другого, у кого нет своего призрака, и посмотрим, что из этого получится. Только держись от меня подальше, с меня довольно. Почему бы тебе не стать призраком Фостера Даллеса? Или епископа Кентерберийского? Но уже останься там навсегда. Или, еще лучше, вселись в моего брата Густава, если только найдешь в нем местечко для человеческого призрака. Тогда Эльфрида получит разрешение посещать молитвенные собрания и согревать кого-нибудь своим теплом. Мне хочется остаться без призрака, бесчувственным ко всему. Но только ведь мой призрак непременно вернется обратно, это точно, к больному всегда возвращается его призрак, когда перестает действовать наркоз, и он кричит от боли.

За окном начинали сгущаться сумерки. Эрлинг увидел на дворе Тура Андерссена. Вот уж у кого не было никаких призраков! Он даже отказался от своей фамилии Хаукос. Пусть бы мой призрак вселился в него и уже не покидал никогда.

Тур Андерссен возился с машиной. Как только он может! Видеть этот грязный снег… Как только он может! С террасы спустился Ян. Как только он может!

Ян остановился у машины и что-то сказал Туру Андерссену, тот что-то ответил ему. О чем еще они могут говорить? Если их самих, может быть, даже не существует…

Эрлинг отошел от окна и сел на кровать. И вспомнил, что курить он тоже бросил.

Он разглядывал свои руки, поворачивая их перед собой. Неприятный инструмент эти руки. Как глупо человек ими пользуется: машет рукой, когда поезд наконец трогается с места, залезает под юбку к девушкам, хотя завтра легко обошелся бы без этого, хлопает людей по плечу, отчего те не становятся ни лучше, ни хуже, ковыряет в носу и поднимает на флагштоке флаг в день рождения короля. Для рук всегда найдется какое-нибудь дело, к примеру вытащить провалившуюся в болото лошадь, в благодарность лошадь лягнет его, и он обнаружит, что лошадь совсем не глупа.

Кто-то поднимался по лестнице. Эрлинг с тревогой смотрел на дверь. Постучали, и он крикнул: Войдите! Вошел Ян.

Это нарушало установившийся порядок, и обоим стало неловко. Ян никогда не заходил в эту комнату в своем собственном доме, с тех пор как в ней поселился Эрлинг. Какую-то форму они все-таки соблюдали. Они вдруг увидели перед собой Фелисию, и оба на мгновение опустили глаза.

На дворе затарахтел мотор автомобиля. Эрлинг встал и подошел к окну. Он посмотрел вниз на окутанный сумерками двор:

— Тур Андерссен куда-то собрался?

— Захотел покататься.

Они говорили негромко, но их голоса заполнили всю комнату, и им отвечал многоголосый шепот. От колеблющегося пламени свечи на их лица падали живые темные тени. Эрлинг вспомнил тени на цветущем теле Фелисии, ходившей по комнате. Ян неуверенно сел, словно больной на приеме у врача, знающий, что за ним наблюдают и что диагноз, быть может, уже поставлен. Или в полиции, подумал вдруг Эрлинг, там тоже ставят диагнозы и, бывает, ошибаются.