Предупреждаю – тебе предстоит нелегкое испытание. Подумай. Я не могу обещать тебе ничего, кроме любви, какой еще ни одна женщина не дарила мужчине, но здесь, на земле, эта любовь, может быть, останется неудовлетворенной.

Затем Хесеа повернулась ко мне:

– О Холли, мой верный друг, мой хранитель еще с древних времен, – ты, кого я люблю больше всех после него; может быть, твоей светлой, безгреховной душе будет дана мудрость, в которой отказано нам, маленьким детям, которых оберегают твои руки. Наставь его, мой Холли, дай ему разумный совет. Я поступлю, как вы скажете, – ты и он, и, что бы ни воспоследовало, буду всегда искренне благословлять тебя. И если он отречется от меня, тогда в той стране, что лежит за всеми странами, на Звезде, которая станет нашим обиталищем, там, где угасают все земные страсти, мы будем вечно жить, соединенные узами нерушимой дружбы, – только ты и я.

Ибо ты, я знаю, не отречешься от меня; сталь твоей души, выплавленная в горниле чистой правды и твердой воли, не потеряет своей закалки в огне мелких искушений, не превратится в ржавую цепь, связывающую тебя с другой женщиной, пока эта цепь не перетрет твою и ее грудь.

– Благодарю тебя, Айша, – просто ответил я. – Этими словами и обещанием я, твой бедный друг, – на большее я никогда не надеялся, – тысячекратно вознагражден за все перенесенные муки. Добавлю, что я лично совершенно уверен: ты – та самая Она, которую мы потеряли, ибо и твои мысли, и слова – каковы бы ни были уста, их произносящие, – могут принадлежать только Айше, и никому другому.

Так я говорил, не зная, что еще сказать, переполненный радостью, невыразимым спокойным удовлетворением, которое рвалось наружу из моего сердца. Теперь я знал, что дорог Айше, как всегда был дорог Лео, самый близкий из ее друзей, с кем Она хотела бы никогда не расставаться. Чего еще я мог желать?

Мы с Лео отошли в сторону и стали советоваться под пристальными взглядами обеих женщин. Не помню, что именно мы говорили, но в конце концов Лео, как и Хесеа, сказал, чтобы решал я. И тогда я услышал некое тайное веление: было ли это веление моей собственной души или чьей-либо еще – кто может сказать?

«Скажи, чтобы Хесеа открыла лицо, – велено было мне. – И да свершится воля судьбы!»

– Решай же! – поторопил меня Лео. – Я не могу больше выдержать. Как и эта женщина, – кто бы она ни была, – я не буду ни в чем обвинять тебя, Хорейс.

– Хорошо, – ответил я, – я решил. – И, подойдя ближе к Хесеа, добавил: – Мы посоветовались: наше общее желание – знать правду, чтобы мы могли наконец успокоиться; открой свое лицо прямо сейчас и здесь.

– Слушаю и повинуюсь, – умирающим голосом сказала жрица. – Только умоляю вас обоих: будьте милосердны, не насмехайтесь надо мной, не подсыпайте угольев вашей ненависти и презрения в тот адский костер, который меня поджаривает, ибо только любовь к тебе сделала меня такой, как я есть, Калликрат. Да, и я тоже в нетерпении, тоже хочу знать правду, при всей своей мудрости, при всем своем могуществе я не знаю одного: чего стоит любовь мужчины и может ли она пережить ужасы могилы.

Хесеа медленно встала и подошла, точнее, подковыляла, к самому краю пылающей бездны.

– Подойди ближе, Папаве, и сними пелены, – прокричала она резким, визгливым голосом.

Папаве вышла вперед и с выражением ужаса на своем красивом лице принялась за дело. Роста она была не очень высокого, и все же куда выше своей повелительницы Хесеа.

Папаве сматывала пелены слой за слоем, пока перед нами не предстало то странное, похожее на мумию существо, которое встретило нас в Долине Костей, только как будто бы пониже. Стало быть, наша таинственная проводница и настоятельница храма Хес – одна и та же женщина?

А Папаве все продолжала разматывать пелены. Неужели им никогда не будет конца? Но какой маленькой, какой неестественно маленькой была та, что пряталась за ними! Мне стало дурно. Последние пелены упали, развеваясь, как стружки, – показались две сморщенные ручки, если можно было назвать их руками. Затем ножки – точно такие я видел однажды у мумии египетской принцессы; по какому-то странному наитию я вспомнил, что на ее саркофаге была выведена надпись: «Прекраснейшая».

Папаве уже заканчивала, оставалось лишь нижнее платье и последний слой на голове. Хес махнула рукой, приказывая Папаве отойти; молодая женщина в полубеспамятстве упала на пол и лежала, прикрыв глаза рукой. С пронзительным визгом Хес схватила конец последней пелены своей ручкой, похожей на ястребиную лапку, сорвала покров и с жестом полного отчаяния повернулась лицом к нам.

Она была… нет, не буду ее описывать. Скажу лишь, что я сразу же ее узнал – такой я ее видел в последний раз, близ Источника Жизни: как ни удивительно, под личиной глубочайшей дряхлости, под покровом тлена и распада все же угадывалось сходство с божественно прекрасной Айшей; таилось ли это сходство в форме лица или в запечатлевшемся на нем гордом вызове – не могу сказать, но сходство было несомненное.

Она стояла перед нами в ярких огненных бликах, которые безжалостно высвечивали все ее уродство.

Последовало ужасное молчание. Губы у Лео были мертвенно-бледны, ноги подкашивались, но все же усилием воли ему удавалось держаться прямо, хотя он и напоминал висящую на нити марионетку. К чести Атене следует сказать, что она отвернулась. Да, она хотела видеть унижение соперницы, но это ужасное зрелище потрясло ее до самой глубины души; сознание их женской общности на миг пробудило в ней сострадание. Только Симбри, должно быть, знал, чего следовало ожидать, сохранял невозмутимость и Орос – именно он нарушил гнетущее безмолвие, и я всегда с чувством восхищения вспоминаю его слова.

– Скудельный сосуд истлевает в могиле времени, плоть бренна, – сказал он. – Но помните, что вечный свет может сиять и в старой разбитой лампаде. Помните, что под телесным покровом скрывается бессмертная душа.

Эти благородные чувства всколыхнули все лучшее во мне. Я был того же мнения, что и Орос, но – о Небо! – рассудок мой мутился, и я даже радовался этому: только бы ничего больше не слышать и не видеть.

Вначале на сморщенном личике Айши еще мерцала надежда, но затем эта надежда угасла, вместо нее появилось отчаяние, беспредельное отчаяние.

Надо было что-то сделать, так не могло продолжаться. Но мои губы как будто слиплись, я не мог выговорить ни слова, ноги подламывались.

Я повернулся в сторону бездны. Какое изумительное зрелище – эта огненная завеса, колыхающаяся во всю свою ширину! И какое ужасное зрелище – ее гребень! Как хорошо было бы покоиться в этой алой бездне рядом с Рассеном! Разделить с ним пылающее ложе, лишь бы избавиться наконец от этих адских мук!

Благодарение Небу, Атене захотела что-то сказать. Она подошла к крохотному существу с открытым лицом и стояла возле него во всем великолепии своей дивной красоты и безупречной женственности.

– Лео Винси, или Калликрат, – произнесла Атене, – избери то имя, которое тебе больше нравится; возможно, ты думаешь обо мне плохо, но знай, что я считаю ниже своего достоинства насмехаться над соперницей в час ее горького унижения. Она только что рассказала нам какую-то дикую историю, то ли правдивую, то ли вымышленную, скорее всего вымышленную, – будто бы я похитила жреца у богини и будто бы эта богиня – уж не сама ли Айша? – отомстила мне за любовь к этому человеку. Ну что ж, богини, если они существуют, могут творить, что хотят, и вымещать свой гнев на беспомощных людях – на то они и богини. Я же, смертная женщина, буду поступать, как хочу, пока десница судьбы не схватит меня за горло и не отнимет у меня жизнь и память, а стану ли я богиней или просто пригоршней праха – это покажет будущее.