«О господи! – думает Нестор. – Что этот русский себе позволяет! Совсем оборзел. И я принимаю в этом участие!» Кубинцы не большие мастера по части выпивки. Он пробует отказаться:

– Нет, нет, спасибо. У меня еще…

– Нейд, три захода, – сразу пресекает хозяин все возражения. – Бог троицу любит. Знаете такую поговорку?

Нестор смотрит на Джона. Тот глядит сурово и молча кивает. Вот тебе и немощный глист! На все готов пойти… соврет, надует… а то и украдет… а сейчас спалит себе кишки… лишь бы уйти с «историей». И Нестор обреченно бормочет:

– Ну ладно.

– Отлично! – Игорь, радуясь, наполняет три стакана.

Ничего толком не поняв… «На здоровье!..» Нестор запрокидывает голову, и содержимое проваливается в утробу. Задушенный кашель, сложенное пополам тело, неконтролируемые слезы и снова…

«На здоровье!..» – и третья шаровая молния… Аааааааа… уууууууу… ммммммм… горло обожгло… жидкость ударила в нос и оттуда закапала на брюки… Игорь поздравляет обоих:

– Вы сделали это, поздравляю! Теперь вы настоящие мужики!

Не сказать, чтобы оценка их обрадовала. Судя по болезненной гримасе, Джон страдает не меньше Нестора, но при этом не забывает о деле. Сквозь зубы он рычит:

– За дело! Снимай!

За дело? Снимай? Вот сволочь! Вошел в роль, однако. Мой фотограф! Он искренне верит, что всем командует. Нестору хочется выкинуть эту ебучую камеру в окно, хотя, если разобраться… нельзя не признать, что журналист прав. Если уж тебя представили как фотографа, изволь делать свою работу, жми на кнопку. И он начинает снимать… то есть делать вид, что снимает… одновременно с чувством собственной значимости и оскорбленного самолюбия.

А в это время Джон разглядывает картины на стенах с таким видом, словно не верит своим глазам.

– Здорово, Игорь, просто потрясающе! Это ваша личная коллекция? – интересуется он.

– Нет, нет, нет, – смеется хозяин, что значит «вам простительно не разбираться в таких вещах». – Если бы! Через пару месяцев все это уйдет, – он обводит широким жестом обе стены, – и придется писать новые. Мой агент, она ведь держит меня в ежовых рукавицах.

– Вы сказали «она»? Ваш агент – женщина?

– Почему бы и нет? – Игорь пожимает плечами. – В России она лучшая. Спросите любого художника. Кто не знает Мириму Комененски?

– Она русская?

– Ну да! – Снова пожатие плеч. – В России еще понимают настоящее искусство. Мастерство, технику, цветовую палитру, светотень и все такое.

Джон Смит вытаскивает из кармана портативный магнитофон и кладет на стол, вопросительно подняв брови. Игорь великодушно машет рукой, мол, не извольте беспокоиться.

– А как относятся к реализму здесь, в Америке? – спрашивает Джон.

– Здесь? – Вопрос Игоря смешит. – Здесь любят сиюминутных кумиров. Здесь считают, что искусство началось с Пикассо. Вообще-то, Пикассо в пятнадцать лет ушел из художественной школы со словами, что больше они ничего не смогут ему дать, раз в следующем семестре его собираются учить анатомии и перспективе. Если я не начну рисовать лучше Пикассо, знаете, что я сделаю? – Он ждет ответа.

– Н-нет, – признается Джон.

– Возглавлю новое направление – кубизм!

Из мощных легких Игоря вырываются фонтаны смеха, и уровень алкоголя в воздухе становится таким, что Нестору еле удается отшатнуться от удушливой волны. А Игорь уже опять наполнил три стакана и, подняв свой – «На здоровье!» – вливает в себя водаприку. А вот его гости лишь подносят стаканы к губам и демонстративно запрокидывают головы, а затем – ха! – громко выдыхают от удовольствия, не забыв прикрыть ладонями неизрасходованную жидкость. Игорь слишком пьян, чтобы что-то заметить. Он уже при них оприходовал пять стаканов, а сколько до них – одному богу известно. После трех стаканов Нестор «поплыл», и не сказать, чтобы опьянение приятное. Словно он повредил центральную нервную систему и теперь не может ни здраво рассуждать, ни нормально шевелить руками.

– А как насчет абстрактного искусства? – не отстает Джон Смит. – Тот же, гм, Малевич. Взять его работы, появившиеся в Музее Королева…

– Малевич! – Это имя словно выносит на гребне волны. – Забавно, что вы про него вспомнили! – Игорь подмигивает – и опять накатывает волна. – Знаете, что Малевич говорил по поводу реалистического искусства? «Бог уже дал картину мира, осталось только ее скопировать. А вот чтобы создать абстрактную картину, надо самому быть богом». Малевич, ха! – Игорь подмигивает. – Он знал, что говорил! Я видел его первые работы. Он пытался быть реалистом. А где взять технику, когда ее нет! Если бы я писал как Малевич, знаете, что бы я сделал на его месте? Возглавил новое направление – супрематизм! Как Кандинский. – Игорь со значением улыбается Джону: – Вы видели первые работы Кандинского? Он попробовал нарисовать дом… получилась буханка хлеба! Тогда он сдался и объявил о новом направлении – конструктивизме! – К улыбке добавляется подмигиванье.

– А Гончарова? – спрашивает Джон.

Прозвучали имена трех художников, за чьи картины весь Майами благодарил щедрого мецената Сергея Королева. Какой культурный блеск он придал городу!

Игорь перемигивается с Джоном Смитом… такие два конспиратора… «Вот видите! Мы с вами мыслим в одном направлении».

– Гончарова! – вскрикивает он. – Самая непрофессиональная из всех! Не умея рисовать, она устраивала мешанину из прямых линий… туда, сюда, во все стороны… и даже дала этому название: «лучизм»[44]. Я же Творец, зачем мне оглядываться назад и думать о всяком старье… о линиях, анатомии, трехмерном пространстве… о правдоподобии и перспективе… о цветовой гармонии и подобных вещах! Все это уже делали… десятки, сотни лет назад… дела давно минувших дней, мертвечина! А я такая передовая! Все это осталось там. – Он машет куда-то назад. – А я вон где! – Жест вперед и вверх.

Джон Смит:

– А вы бы могли писать картины, как они? Малевич, Кандинский, Гончарова?

Вопрос вызывает у Игоря приступ утробного смеха. У него даже слезы наворачиваются.

– Вы спрашиваете, могу ли я заставить американцев воспринимать эту ерунду всерьез и выкладывать за нее большие деньги? Ох… ну вы меня развеселили! – Он снова заходится, но тут же старается взять себя в руки. – Вы уж поосторожнее, а то я, того гляди, лопну… так нельзя… нельзя… – Наконец он вроде успокаивается. – Или вас интересует, могу ли я писать как они? Да любой может! Только тогда мне пришлось бы смотреть на это говно! – Одна эта мысль вызывает новый приступ животного смеха. – Нет, лучше писать такие картины с завязанными глазами. Ха-ха-ха, хо-хо-хо. Точно!

– Что вы хотите этим сказать?

– Я уже писал с завязанными глазами.