Нет уж, с дивана он вставать не собирается.

В восемь зашумела вода: Гортензия пошла принимать душ.

Телефон прозвонил еще раз, другой.

Наконец Жан встал, потянулся за сумочкой, извлек телефон и прослушал одно за другим все сообщения.

Поздравления, комплименты, приглашения на деловые встречи по поводу работы… От какого-то типа из «Витон» и кого-то еще.

И сообщение от некоего Гэри: «Гортензия, красавица моя, я завтра улетаю в Нью-Йорк, рейс в 19:10. Поехали со мной! Ты говорила, тебе там предлагают работу. Я только что от бабушки, из дворца, представляешь, она мне оплачивает и квартиру, и учебу. Я буду учиться в Джульярдской школе, а ты — покорять город. Мы хозяева жизни! Можешь мне даже не отвечать, просто соглашайся и подъезжай к самолету. Я буду тебя ждать в аэропорту. Билет я тебе уже взял. Гортензия, пожалуйста, не дури, приезжай. Да, и еще. Слушай внимательно. Если ты со мной не поедешь, я тебе этого больше никогда не скажу. Гортензия, I LOVE YOU!»

Последние слова он буквально проорал. И повесил трубку.

Жан Мартен хитро улыбнулся и стер все сообщения. Все до единого.

Два месяца!

Два месяца прошло с того памятного обеда с Гастоном Серюрье.

Она тогда сбежала. Бежала, петляя, между машин, бежала по коридорам в метро, в поезде не присела, так ей хотелось скорее попасть домой и открыть черную тетрадку. Ей не терпелось снова перелистать эти неуклюжие, неумелой рукой написанные заметки, в которых подросток, впервые влюбленный, простодушно доверял свои чувства дневнику. Как он старается поймать взгляд человека, которого любит, как замирает сердце, как он конфузится, что не может ничего скрыть…

И что она сделала за два месяца? Вычитала и выправила дюжину статей коллег, написала на десять страниц предисловие к книге о женщинах в эпоху Крестовых походов… Негусто. Десять страниц за два месяца, пять в месяц! Она часами неподвижно сидела за компьютером, хватала лист бумаги, выводила слова: «пламя», «огонь», «жар», «опьянение», — рисовала каких-то мохнатых насекомых, круги, квадраты, розовый нос Дю Геклена, его бессовестный мутный глаз… И рука сама собой тянулась к черной тетрадке. «Всего несколько страниц, — успокаивала она себя, — а потом опять примусь за крестоносцев, катапульты, лучников и женщин в кольчуге».

Она пробегала глазами страницу и в страхе замирала, едва дыша. Юноша писал так искренне, так откровенно, и вся его душа была как на ладони. Ей хотелось крикнуть ему: «Шальной! Кто же так подставляется? Осади назад!» Она склонялась над строчками, высматривала, где конец слова срезан, скомкан, — как дурное предзнаменование. Обрезанные крылья.

Не успел он взлететь.

Тетрадка попала в мусор. Какие уж тут крылья.

И все та же загадка: кто это писал? Кто-то из жильцов дома А или дома Б? Когда вселяешься, что обычно проверяешь: чтобы в изоляции не было аммиака, в краске — свинца, тараканов, смотришь метраж, проводку… Кому придет в голову проверять, все ли в порядке с соседями? Как у них с изношенностью, со здоровьем? Нормально у них с головой или там кишат какие-то призраки прошлого? О соседях никто никогда ничего не знает. Она вот сколько прожила бок о бок с настоящими уголовниками: Лефлоком-Пиньелем и Ван ден Броком[51]. Общие собрания домовладельцев, фраза-другая в подъезде, добрый день, мсье такой-то, здравствуйте, мадам Кортес, да с Рождеством, да с Новым годом, да как думаете, не поменять нам ковер на лестнице?..

А что она знает о новых жильцах? Чета Буассонов, Ив Леже, Мануэль Лопес. Она иногда сталкивалась с ними в подъезде или лифте. Здоровались. Мсье Буассон, холодный и непроницаемый, тут же разворачивал газету. Рот у него — будто губы проглотил. Мадам Буассон сухо кивала. Волосы у нее были тусклые и всегда стянуты на затылке в пучок, воротничок блузки всегда застегнут на две пуговки. Она была похожа на погребальную урну. Они носили одинаковые пальто. Наверное, покупают их по два сразу. Зимой — стеганые, бежевые, весной — тоже бежевые, но полегче. Они были как брат и сестра. По воскресеньям к ним обедать приходили сыновья. Оба с прилизанными волосами, в тесных серых костюмах, один — светловолосый, почти альбинос, с оттопыренными красными ушами, другой грустный, русоволосый, с крупным мясистым носом и блеклыми голубыми глазами. Жизнь, казалось, прошла мимо, не задев. Шаг-другой, шаг-другой: они топали по лестнице, высоко поднимая колени. На локте у каждого висел зонтик. Невозможно было понять, сколько им лет. И пол-то с трудом определишь.

Мсье Леже, жилец с третьего этажа, вечно таскал под мышкой огромные папки с рисунками. Он щеголял в розовых, сиреневых или великолепного оттенка слоновой кости жилетах, которые на его круглом брюшке слегка топорщились. Он скользил со своими папками, как раздраженный фигурист. Свирепел, когда в подъезде выключался свет или старый лифт пускался вверх не сразу. Его друг был гораздо моложе. Он проходил через подъезд, насвистывая, к Ифигении обращался не без театральности: «Мое почтение, сударыня!» — и придерживал дверь пожилым людям. Мадам Пинарелли он, похоже, нравился. Ни мсье Буассон, ни мсье Леже никак не вязались в представлении Жозефины с пылким, невинным Юношей…

Ее размышления всегда кто-нибудь прерывал: Зоэ, Жозиана, Ифигения, Джузеппе и все остальные.

Они врывались в неспешное, плавное течение ее мыслей. Каждому нужно было выговориться, рассказать, что у него на душе, какие беды, какие обиды, всякие неприятные мелочи жизни, которые Гортензия назвала бы слюнявой чепухой. Жозефина всех выслушивала. Она иначе не могла.

Жозиана сидела в гостиной, уплетала яблочный пирог, который сама же и принесла, — домашний, сама пекла, уточнила она, разворачивая полотенце, — и жаловалась на жизнь. Дю Геклен стоял перед ней, вытянувшись в струнку, в ожидании, не упадет ли кусочек. Он, вероятно, полагал, что если стоять неподвижно, тебя не заметят и можно будет потихоньку перехватить крошку-другую.

Завтра, шестого мая, Младшенькому исполнялось три года, но Жозиана уже решила, что детского полдника, как водится на день рождения, они устраивать не будут.

— У него и друзей-то нет! Что же это за полдник без деток, как букет из сплошных стеблей! Тоска! Приглашать эту парочку очковых змей, репетиторов, — дудки. А я-то мечтала — детские праздники с фокусниками, сказочниками, воздушные шарики, детвора…

— Хочешь, я приду? — неохотно предлагала Жозефина.

Но Жозиана не отвечала, только продолжала ныть:

— Что мне теперь делать, скажи? Марселю я больше не нужна. Домой приходит все позже, разговаривает, почитай, только с Младшеньким. А у Младшенького весь день уроки. Обедает одними бутербродами, чтобы не отрываться от книжек! Проверять у него задания меня больше не просит, да и то сказать, я и не потяну. Отца ждет. Я у них вечером третья лишняя. Кому я теперь нужна, Жо? Я свое отжила!