И так в одно мгновение он превратился в Кэри Гранта. Прощай, Арчибальд Лич! Здравствуй, Кэри Грант! Он стал просто бредить Кэри Грантом. Он хотел, чтобы это было совершенство. Часами смотрелся в зеркало, доискивался мельчайших дефектов. Чистил зубы, пока десны не начинали кровоточить. Вечно носил в кармане зубную щетку и доставал ее после каждой сигареты, а курил он тогда по пачке в день, — боялся, что зубы пожелтеют. Он сел на диету, принялся качать штангу, стал меньше пить спиртного и старательно подражал своим любимым актерам: Чаплину, Фэрбенксу, Рексу Харрисону, Фреду Астеру. Он перенимал у них общую манеру и отдельные жесты. Например, он рассказал, что подолгу упражнялся держать руки в карманах, чтобы выглядеть непринужденно и уверенно, а у самого при этом от страха так потели ладони, что он потом с трудом вытаскивал их из карманов!

Как мы хохотали!..

Обожаю, как он смеется. Это даже не смех, а такой сдержанный саркастический смешок. Почти что скрип.

«Показать тебе, my boy?» — спросил он. И изобразил, как он выглядел с прилипшими ладонями в карманах. И заметь, прибавил он, толку от всех этих усилий было чуть, потому что образец элегантности, Гэри Купер, так и парил где-то на недосягаемой высоте.

Похоже, актер в то время был вообще-то не бог весть какой важной персоной. Скорее деталь интерьера, которую помещали в фильм. Как красивую вазу. Подшлифовывали нос, зубы, затушевывали скулы, чтобы щеки казались более впалыми, удаляли лишние волоски, выщипывали брови, штукатурили белилами и румянами в несколько слоев, обручали, женили, выдавали им роли, перебрасывались ими как мячиками. Собственного голоса они не имели.

А он не хотел быть как мячик и поэтому занимался самосовершенствованием — сам, перед зеркалом. Он лепил Кэри Гранта. Носил с собой всюду блокнотик и записывал, когда ему встречались новые слова: «avuncular», «attrition», «exacerbation»[52]. Шлифовал выговор, движения, манеру держаться, и в целом получалось довольно неплохо. Только вот когда Джозеф фон Штернберг, не спросясь, сделал ему пробор не с той стороны!.. Это была его пятая по счету картина. Он уже привык носить четкий, строгий пробор слева. А тут вдруг прямо перед съемками Штернберг схватил гребень и зачесал ему волосы направо. Как он тогда разозлился!.. Он уверял, что Штернберг нарочно хотел вывести его из себя…

— Хуже этого не придумать, выкинуть такой финт, когда вот-вот крикнут: «Мотор!» Но я ему отомстил. Стал с тех пор носить пробор справа — и проносил всю жизнь, Штернбергу назло!

Тот фильм назывался «Белокурая Венера», с Марлен Дитрих. Я его тоже не смотрел.

Надо будет походить в синематеку. Откуда только время взять, чтобы пересмотреть все эти фильмы?.. Так я экзамены в жизни не сдам! Но мне все равно.

Посреди разговора зазвонил телефон. Ему звонили из Бристоля. Я понял, ему что-то говорили насчет его матери, а он отвечал: «Так, так». Вид у него был озабоченный.

Он никогда не рассказывал мне о своей матери, а я не решаюсь спросить.

Мы смотрели из окна на парижские крыши, и я ему сказал: «Мне нравится, когда вы мне рассказываете про свою жизнь, мне это придает храбрости».

Он улыбнулся немного устало и ответил, что не дело жить через кого-то — свою жизнь надо выстраивать самому. Он будто хотел мне что-то сказать, но не знал как.

И продолжал свой рассказ.

На студии «Парамаунт» никто не относился к нему всерьез. Его брали на роль за внешность. По сути, им затыкали дыры. Главные роли всегда предлагали сначала Гэри Куперу, а если тот отказывался — Джорджу Рафту или Фреду Макмюррею. Кэри Гранту отводилась роль элегантного статиста. От него требовалось ненадолго появиться в фильме, всегда в одном и том же облике: высокий, красивый, импозантный, руки небрежно засунуты в карманы. Но годам к тридцати это амплуа стало ему надоедать. Тем более что на студии появлялись одаренные новички, например, Марлон Брандо.

— Я наблюдал за актерами и актрисами, внимательно смотрел и учился. В кадре важна не искренность, важно держать ритм. Надо найти свой ритм и выстроить всех под него — вот тогда ты действительно будешь жить на экране, а все остальные стушуются. Только мне никак не давали этого сделать…

И вот в один прекрасный день Джордж Кьюкор пригласил его сниматься с Кэтрин Хепберн в фильме под названием «Сильвия Скарлетт». Этот фильм я тоже не видел. Но именно после этого фильма он стал по-настоящему известным. Для всех, кроме него, картина оказалась провальной. Но он в ней был великолепен!

— А знаешь, почему мне удалась эта роль, my boy? Потому что в ней я был одновременно и Арчи Личем, и Кэри Грантом. И все вдруг встало на свои места. Я чувствовал себя уверенно, хорошо, я освободился. Всю жизнь я стремился быть на экране самим собой — и понял, что это едва ли не самое трудное. Потому что для этого нужна ломовая уверенность в себе. Я наконец позволил себе такие выражения лица, движения бровей, позы, которые я ни у кого не перенимал. Это было мое, мое собственное. Я создал свой стиль.

Он разом стал известным актером. На «Парамаунте» ему предложили новый контракт, старый как раз заканчивался. И тут он выкинул совершенно невообразимый финт: он отказался. Решил работать сам по себе. Это было очень рискованно. По тем временам это было чудовищно дерзкое решение.

В нем проснулась мальчишеская энергичность Арчи — уличного пацана, который в четырнадцать лет поступил в Бристоле в труппу бродячих актеров, в шестнадцать заявился в Штаты, потолкался в театре и перебрался в Голливуд. Вот этот мальчишка ему нравился, им он хотел быть — а не куклой, которую дергают за ниточки в «Парамаунте». Он хлопнул дверью.

— Если бы я тогда не ушел, я бы так и остался во все бочки затычкой, и все. А так мне светило либо сгинуть в полной безвестности, либо стать наконец таким актером, каким мечтал… А ты хочешь поступать в эту свою Политехническую школу?

— На самом деле не очень… Но это очень хороший институт. Лучший французский вуз.

— Ты сам решил поступать?

— Нет, родители…

— Тогда подумай хорошенько — чего ты сам-то хочешь? Потому что, не обижайся, но из того, что ты рассказываешь, у меня создается впечатление, что ты в своей жизни не актер, а статист. Ничего сам не решаешь. Делаешь, что тебе скажут.

Слышать это было обидно.

— Вы тоже долго делали, что вам скажут.

— Потому-то я тебе и говорю, что так жить не надо! В какой-то момент надо взять себя в руки и начинать все решать самому.

Когда он об этом говорит, кажется, что все так просто…

Он снова рассказал мне про место за туманом. Он нашел свое место.