Положение Олоне и Питриана в Веракрусе день ото дня становилось все хуже. Кровавая стычка в Гуляй-Разгуляе, участником которой был Олоне, обернулась многочисленными трудностями для молодых людей – им приходилось сталкиваться с ними буквально на каждом шагу. Эта стычка была не просто глупостью, а непоправимой ошибкой.

В самом деле, хотя их инкогнито пока еще не было раскрыто, из-за проявленной горячности, в общем-то неоправданной, они восстановили против себя всех подонков и последних мерзавцев, обретавшихся в ту пору в Веракрусе, и таким образом обрели немало грозных врагов, благо тем нечего было терять и, напротив, было что выиграть, если бы им удалось отомстить двум своим обидчикам.

Онцилла без труда сумел настроить всех этих головорезов против наших двух погонщиков, которых он боялся нутром, потому как при первой же встрече признал в них врагов.

Однажды, не послушавшись совета дона Педро Гарсиаса, Олоне захотел вернуться в Гуляй-Разгуляй. Памятуя о злобе, которую затаили на него мерзкие завсегдатаи этого притона, он решил самолично разобраться с ними в их же логове.

Дело это оказалось совсем не безопасное: против молодых людей ополчились все местные молодчики, и наши друзья едва унесли от них ноги, поплатившись за свою дерзость, хотя и не остались в долгу перед своими ненавистниками.

Урок был суровый, тем более что вырваться из лап этих скотов они смогли, лишь пригрозив им пистолетами, с которыми не расставались ни на миг.

Потом они оплошали и того хлеще: испаноамериканцы, особенно мексиканцы низшего сословия, как, например, леперо[83] и иже с ними, испытывают суеверный страх перед огнестрельным оружием; щегольнуть же им в стычке – значит выдать себя как чужеземца, поскольку сами они дерутся только на ножах, которыми орудуют весьма ловко, к тому же они так привыкают к холодному оружию, что совсем его не боятся.

Онцилла, несмотря на ту роль, что он играл в то время, а может, и благодаря ей поспешил объявить молодых людей чужеземцами и, стало быть, лазутчиками, пробудив таким образом против них утихшие было подозрения; дело оставалось за малым – и это малое не заставило себя долго ждать.

Как-то утром двое наших друзей собрались в город, и тут к ним в трактир нагрянул альгвазил[84] с предписанием явиться к городскому судье, у которого, по его словам, к молодым людям были кое-какие вопросы.

Предписание было равнозначно приказу – так, во всяком случае, истолковали его молодые люди; кроме того, сила была не на их стороне, и, к глубочайшему их сожалению, им оставалось только повиноваться.

Городской судья был маленький пухленький человечек с жизнерадостным лицом, больше похожим на обезьянью мордочку, и с круглыми серыми сверкающими глазками.

– Ха-ха! – обрадовался он. – Прекрасно! А вот и наша парочка!

– Да, сеньор Пруденсио Брибон, имею честь доставить к вам обоих.

– Замечательно! – продолжал судья, потирая руки. – Позвольте-ка мне побеседовать с ними, а сами пока побудьте в соседней комнате. Если понадобитесь, я вас позову.

Альгвазил отвесил начальнику нижайший поклон и ретировался.

– Итак, молодые люди, что там у нас происходит? – снова заговорил весельчак-судья, когда дверь за его подчиненным закрылась. – Стало быть, мы забавляемся? Пускаемся во все тяжкие?

– Никак нет, сеньор судья, – ответствовал Олоне, – вас, верно, ввели в заблуждение. Мы мирные торговцы, и если чем занимаемся, то только коммерцией.

– Ну да, уж конечно, – обронил судья, почесав лоб и устремив на молодого человека лукавый взгляд. – Знаю я вашу коммерцию. Должно быть, вы ею занимаетесь даже чересчур усердно, если то, что мне доложили, правда. Так что вы на это скажете?

– Право, даже не знаю, что и сказать, господин судья. Нынче утром мы с напарником еще спали, когда за нами пришли, чтобы доставить сюда. И, как заметил ваш исполнитель, пришли мы совершенно добровольно. Мы даже ни о чем его не спрашивали, а потому и понятия не имеем, зачем нас позвали. Надеюсь, вы соблаговолите нам все разъяснить.

– Итак, вы не имеете понятия! Неужели?

– Ни малейшего, сеньор.

– И вы тоже, конечно? – продолжал судья, обращаясь к Питриану, который до этого недвижно и тихо стоял рядом с другом.

– Что до меня, сеньор, я знаю только одно.

– О-о! – протянул судья, радостно потирая руки. – Интересно, что же именно?

– То, что я всего лишь уличный торговец и с утра до ночи пристраиваю свои товары, а помимо всего прочего, мне случается есть, пить, курить и петь…

– Ха-ха! И ничего, кроме этого, вы больше не знаете… а?

– Право слово, нет.

– Что же, любезные мои друзья, вас обвиняют в тяжком преступлении, за которое, если оно будет доказано, вы попросту поплатитесь головой. Ну, что вы на это скажете?

– А что мне говорить, сеньор, – отвечал Олоне, – если я, насколько мне известно, никаких преступлений не совершал.

– И потом, – пожимая плечами, прибавил Питриан, – мало обвинять людей, надобно еще доказать их вину, а покамест, как я погляжу, никаких доказательств, сеньор судья, у вас нет.

– Вы так думаете? А что, если вы ошибаетесь?

– Тогда, если у вас имеется хоть одно доказательство нашей вины, – заметил Олоне, – почему вы с нами вот так запросто разговариваете, сеньор судья, вместо того чтобы немедля арестовать нас и отправить в тюрьму? Ведь, как я понимаю, нас тут не допрашивают.

Такой вопрос явно смутил судью – его вдруг пробил сухой кашель, помогший ему с грехом пополам скрыть смущение.

– О господи! – наконец проговорил он. – Если я и разговариваю с вами, то лишь потому, что вы мне симпатичны. Вы молоды, у вас открытые лица, бесхитростная внешность, и все это заставляет меня усомниться в том, что мне докладывают на ваш счет.

– Мы вам признательны, сеньор судья, за ваше благорасположение к нам и готовы на все, лишь бы его оправдать. Мы потомственные христиане, без единой капли индейской крови в жилах. Наши с напарником родители – уроженцы Овьедо, что в Астурии, самой благонадежной испанской провинции, откуда пока что не вышло ни одного изменника. Мы были еще грудными младенцами, когда двадцать два года назад наши предки прибыли сюда из-за моря и поселились в Керетаро. Я не хочу предрешать вопрос о гнусной клевете на наш счет и, если позволите, господин судья, покажу вам кое-какие бумаги, которые послужат для вас самым убедительным доказательством нашей честности, равно как и нашего негодования, поскольку оно охватывает нас при одной только мысли, что мы можем оказаться под каким бы то ни было подозрением.