и пальто, еще немного постоял, оглядываясь по сторонам. Зал был переполнен, а немногие пустующие кресла быстро заполнялись прибывшими в последнюю минуту, но это, как Диего отлично знал, еще ни о чем не говорило. Любой умелый менеджер, организующий чей-то дебют в Карнеги-холле, знал, как обеспечить полный зал. Кроме того, была еще миссис Помфрет, не говоря уже о менее значительных личностях, деловито освещающих дорожку к славе и успеху юным талантам. Скользя взглядом по лицам, особенно в ложах наверху, Диего ясно видел, что ради Яна Тусара они расстарались вовсю.

Или, точнее сказать, старались ровно до сего момента, поскольку самой миссис Помфрет не было видно.

– Настоящая загадка, – наконец сев, прошептал Диего на ухо Фоксу. – Дело как раз в твоем вкусе. Миссис Помфрет нет. Ее ложа пуста.

Фокс с отсутствующим видом кивнул, не отрывая взгляда от программки. Дора Моубрей за роялем. «К. Сен-Санс. Интродукция и рондо каприччиозо, соч. 28», «Э. Лало. Пастораль и скерцо, соч. 8»… Ему это ни о чем не говорило. Фокс перевернул страницу. Текст программки составил Филип Тернер. По правде говоря, следовало бы избавиться от привычки покупать всякую всячину и рассовывать ее по карманам, но, с другой стороны, почему бы не привезти блок «Дикси» Крокеру, который курит сигареты только этой марки. Фокс покосился на свои часы: уже без двадцати девять. «Оно было одним из излюбленных произведений Сарасате[20], и всякий раз маэстро исполнял его с неизменными живостью и очарованием…»

Свет в зале плавно погас, по залу прокатился шумок и стих. С левой стороны сцены отворилась дверь, и из нее появилась девушка в вечернем платье абрикосового цвета и прошла к роялю. Кое-кто из зрителей неуверенно захлопал, на что девушка не обратила никакого внимания. Ее бледное лицо издали выглядело смазанным пятном, и Фокс даже подумал: почему ни у кого не хватило сообразительности хотя бы немного ее накрасить? Опустив голову, девушка сидела на банкетке у рояля, а Фокс любовался ее точеным профилем, когда та же дверь отворилась снова и гром аплодисментов встретил героя сегодняшнего вечера. Ян Тусар несколько скованно, хотя не без изящества прошел к центру огромной сцены, встал в почтительном отдалении от ее края, с каменным лицом поклонился в ответ на приветствие публики, поклонился еще раз, подождал минуту и, прежде чем аплодисменты окончательно стихли, повернулся взглянуть на Дору Моубрей. Ее руки шевельнулись, прозвенел ручеек высоких нот; Тусар поднял и уверенно положил скрипку под подбородок.

Краешком глаза Фокс заметил, как лишенная двух пальцев левая рука Диего судорожно сжала правое запястье, когда смычок Тусара, танцуя, принялся выписывать вступление: «пленительное анданте малинконико», по выражению программки.

Не произошло ничего. Вернее, взрыва не последовало. Публика вежливо и тихо впитывала музыку; кашель и шуршание программок – в пределах обычного. Скрипка и рояль издавали вполне мелодичные звуки, исполненные гармонии. Текумсе Фоксу, который никогда не посещал концертов, это вовсе не казалось чем-то неприятным; он даже получал от музыки некоторое удовольствие, но ближе к концовке ощутил смутное беспокойство. Напряженное оцепенение затаившего дыхание Диего определенно выглядело учтивостью, выходящей за всякие рамки. И по какой, интересно, причине тот коротышка справа так сокрушенно мотает головой?

Когда же звуки, летевшие со сцены, наконец смолкли и Тусар замер, с белым, хмурым и осунувшимся лицом, а аплодисменты прозвучали откровенно формально, из вежливости, Фокс наклонился к своему другу и озадаченно прошептал:

– В чем дело? Он что, не ту пьесу сыграл?

В ответ Диего только покачал головой, но Фокс услышал, как сидящая перед ним женщина прошептала своему спутнику:

– Не понимаю. В жизни своей не слышала такого безжизненного исполнения, а я много их слышала. Если так пойдет и дальше, будет преступлением не остановить его…

На сцене Тусар кивнул Доре Моубрей, и они начали следующий номер, который, с точки зрения Фокса, весьма напоминал предыдущий. Однако уже через пару минут ему стало казаться, что небольшие шумы, издаваемые публикой, заметно прибавили в громкости. Фоксу стало неудобно сидеть, захотелось по-другому скрестить ноги, пришлось поменять их положение. Коротышка справа откровенно ерзал в кресле и уронил на пол программку. После завершения пьесы Лало аплодисменты прозвучали еще более скупо. Фокс даже не взглянул на Диего, лишь вновь передвинул ноги, уповая на то, что последний оставшийся до антракта номер – судя по программке, «Обертас» Венявского – будет коротким. Так и оказалось. Столь же коротким были и аплодисменты публики, но Тусар не стал дожидаться их окончания. С бледным, застывшим лицом он постоял секунду, устремив взгляд в пространство перед собой, затем развернулся и твердым шагом покинул сцену. Публика завибрировала, загудела, затрепетала. Дора Моубрей, чье лицо было даже белее, чем у Тусара, выждала минуту на банкетке у рояля, потом вскочила и побежала к двери.

– Пошли отсюда, – бросил Диего, наклоняясь за пальто и шляпой.

Фокс взял свою верхнюю одежду и последовал за другом в проход между рядами.

– Мне нужно выпить, – оказавшись в фойе, проворчал Диего и, когда Фокс согласно кивнул, вышел на улицу и направился к бару.

Неспешно потягивая хайбол, Фокс наблюдал за тем, как испанец опрокидывает в себя один за другим два двойных скотча, и по выражению его лица решил, что к беседе тот не расположен. Да и сам Фокс чувствовал некоторую неловкость и не знал, что сказать. Год назад, уступив просьбе Диего, он пожертвовал две тысячи долларов на покупку скрипки для юного виртуоза, который, по словам того же Диего, был или обещал стать новым Сарасате. И вот сегодня Фокса пригласили на концерт, чтобы он смог своими глазами увидеть триумф, в подготовку которого и сам внес некоторый вклад. И теперь Фокс не просто испытывал смущение, а был отчасти раздражен. Он не хотел здесь появляться. Он ничего не смыслил в музыке. И Фоксу не нравилось возникшее у него ощущение, будто он хитростью купил право примазаться к чужому триумфу. Сохраняя молчание, он продолжал потягивать хайбол, пока его спутник, хмурясь, оглядывал ряды бутылок на полках за барной стойкой.

Внезапно Диего повернул к нему голову:

– Ты ведь и понятия не имеешь, что там произошло, так?

Фокс поставил на стойку пустой стакан:

– Нет, не имею.

– Вот и я тоже.

– Полагаю, – осторожно произнес Фокс, стараясь не выдать раздражения, – он был настолько напуган, что не сумел полностью собраться. Очень было похоже.

– Нет, не в том дело, – покачал головой Диего. – Он прекрасно играл, пальцы двигались безупречно, даже во время портаменто[21]… Ничего не понимаю. Все дело в звучании, в тоне.