— Увлекаются девушками, — так же зло сказала Елена, берясь за дверную ручку.

Водители промолчали.

По дороге к кабинету Елену попытались перехватить трижды.

Старшему фельдшеру она сказала:

— Не сейчас!

Диспетчер Сиротина, явно хотевшая нажаловаться на кого-то из врачей (на фельдшеров Сиротина жаловалась исключительно старшему фельдшеру), услышала:

— Завтра утром!

— Меня нет и сегодня не будет! — услышал доктор Старчинский, снова заикнувшийся насчет путевки на «переквалификацию».

Старчинский никак не мог усвоить, что администрация «скорой помощи» может дать путевку в двух случаях — когда есть кадровая потребность в данной специальности и когда есть личное расположение к желающему сменить специальность. От заведующей подстанцией здесь ровным счетом ничего не зависело, она могла лишь замолвить словечко, к которому вряд ли кто стал прислушиваться. Все давно уже усвоили, что, едва получив какую-нибудь узкую специализацию, молодежь уходила со «скорой» на более спокойную работу. Ну, если не все, то процентов семьдесят — наверняка.

Переодевшись, Елена заперла на ключ дверь кабинета, чтобы никто не вломился посреди разговора, и первым делом позвонила на мобильный Максу Федину, тому самому знакомому врачу психиатрической бригады. Тот на ее счастье оказался дома и мог свободно разговаривать.

— Я тебе так скажу, Лен, — начал Макс, выслушав проблему, — двадцать первый дурдом — это государство в государстве. Там очень… э-э… ушлый главный врач, некто Воронов. Он умеет дружить с нужными людьми. Я был свидетелем, как ему сходило с рук то, за что другой главный врач кубарем слетел с места. Партийная кличка у Воронова «Гусь». И это не по аналогии с птичьей фамилией, а потому что ему все проблемы как с гуся вода. Короче — говорят про него много разного, но ничего хорошего.

— И какой из всего этого вывод? — спросила Елена.

Она знала Макса как спокойного, не склонного к преувеличениям и панике человека.

— Главному психиатру департамента, так же, как и директору, на двадцать первый дурдом жаловаться бесполезно. Тем более что на нас, психиатров, жалоб всегда пишут много, в разы больше, чем на хирургов или акушеров, и к бесконечному потоку претензий все привыкли. Потом… — Макс замялся, явно не решаясь продолжить.

— Говори, чего уж там, — ободрила его Елена. — Я пойму.

— …не исключено, что заведующий тебе не врал. Да, конечно, может быть так, что они немного перегнули палку, но в целом диагноз верен.

— Ну такого не может быть! — возмутилась Елена.

— Давай сделаем так, — предложил Макс. — Возьми тайм-аут до завтрашнего вечера, а я попробую собрать сведения о Владимире по своим каналам.

— У тебя есть знакомые в двадцать первой?

— У меня везде есть знакомые, — с гордостью признался Макс. — И пусть они не так сильны, чтобы повлиять на ситуацию, но четкую, неискаженную, информацию через них получить можно. Завтра часиков этак в восемь я тебе позвоню.

— Буду ждать, Макс, только не забудь, ладно?

— Да ты что?! Дело серьезное. До завтра.

После разговора с Максом Елена задумалась — звонить ли Полянскому сейчас или отложить звонок до завтрашнего вечера. В конце концов решила отложить до завтра, ведь чем больше информации, тем правильнее и эффективнее действия…

В это самое время Данилова переводили из надзорной палаты в коридор. Уже не спящего и без памперса, можно сказать, вернувшегося к жизни. Данилов знал, что с ним произошло что-то нехорошее, но подробностей вспомнить никак не мог. После водворения на самую ближнюю к сестринскому посту койку Данилову сделали новый укол, от которого он снова заснул.

Проснувшись от того, что мимо него с грохотом проехала каталка, Данилов открыл глаза и, не сразу поняв, где он находится, попытался встать.

Напрасно — на ногах не устоял, рухнул обратно в койку, потому что от перехода тела в вертикальное положение резко закружилась голова и окружающий мир увело куда-то вбок и в сторону.

«Ортостатическая реакция, — машинально отметил Данилов, — надо бы помедленнее».

Помедленнее, с промежуточным минутным сидением в кровати, встать получилось. Голова была тяжелой, чужой, руки и ноги тоже — вялыми, будто тряпичными. Донельзя противное состояние дополняла скребущая сухость во рту, словно песка наелся. На всякий случай держась близ стены, чтобы, если шатнет, было на что опереться, Данилов сходил в туалет и вернулся на свое место. Тотчас же рядом нарисовалась медсестра с целой пригоршней таблеток и стаканом.

Под ее присмотром Данилов проглотил все таблетки. Медсестра выдавала их по одной и после каждой заглядывала Данилову в рот, а напоследок без смущения сунула туда указательный палец (хоть бы перчатки потрудилась надеть, что ли) и произвела щекотную ревизию.

Соблазн укусить интервента был так велик, что Данилов едва с ним справился. Немного развлечься хотелось, а вот снова испытывать ощущение физической несвободы, от которой немеет все тело, не тянуло.

«Я набедокурил в палате, — подумал Данилов, — и меня перевели в коридор. Интересно — если я устрою что-то подобное здесь, то куда меня переведут? Неужели выпишут?»

Он еще не вспомнил детали, но уже в общих чертах знал, что произошло. «Разбор полетов» в коридоре, спор в палате, попытка уйти домой…

Скормив таблетки, медсестра сразу же ушла — поутру у среднего и младшего персонала много дел. Данилов поспешил в туалет, пока таблетки не успели рассосаться.

«Поспешил» означало шел так же медленно, быстрее все равно не получалось, но постоянно подбадривал себя: «Давай же, давай!» Успел — большинство таблеток, если не все, вышли обратно целыми и, кажется, совершенно невредимыми.

На завтрак Данилов явился одним из первых — и идти из коридора ближе, и хотелось выпить что-нибудь, кроме воды из-под крана. Странно — дома водопроводная вода была другой. Не по вкусу (о вкусе Данилов судить не мог, потому что дома, прежде чем пить воду, он пропускал ее через фильтр), а по цвету. «Домашняя» вода была прозрачной с легким голубоватым отливом, а здешняя, больничная — желтой. Только через полчаса напряженной мыслительной работы Данилов догадался, что, скорее всего, виной тому ржавые трубы. Не зря ведь и на вкус местная вода отдавала металлом.

Было очень приятно сидеть после завтрака, скрестив ноги на восточный манер, на своей койке и наблюдать жизнь. Совсем не то, что в палате. Там было скучно, существовала какая-то замкнутость, ограниченность пространства, усугубляющая чувство изоляции от общества. В коридоре совсем наоборот. Коридор — это сцена, на которой разворачивается в общем-то привычное и знакомое, но тем не менее интересное действо под названием «Будни отделения».

Кроме того, коридор оказался еще и чем-то вроде клуба. Не все пациенты (персонал не в счет) равнодушно проходили мимо. Один, совершенно лысый, с морщинистым, похожим на печеное яблоко, лицом, остановился в изголовье даниловской кровати, внимательно посмотрел на Данилова и, видимо сочтя его достойным собеседником, сказал: