Очень многие не копируют вовсе. Очень многие копируют – я напал на это занятие случайно и нахожу его поучительным, а главное – порой – утешительным.

Я орудую кистью, как скрипач – смычком, только ради своего удовольствия. Сегодня я попробовал начать «Стрижку овец» в гамме от сиреневого до желтого. Это небольшие картины, приблизительно 5-го размера.

Очень благодарен тебе за присылку холстов и красок. Я же посылаю тебе вместе с портретом несколько картин, а именно:

Первые четыре картины – этюды, в них нет эффекта ансамбля, как в остальных. Мне очень нравится «Вход в каменоломню» – я писал его, чувствуя, что начинается тот приступ; поскольку темно-зеленый, по-моему, хорошо сочетается с охристыми тонами, во всем этом есть некая здоровая печаль, а потому картина меня не раздражает. С «Горой», пожалуй, то же самое. Мне скажут, что горы вовсе не такие, что черные контуры – толщиной с палец. Но мне-то казалось, что это отображает отрывок из книги Рода – один из немногих у него, которые я считаю удачными: затерянный край, темные горы, среди которых видны черные хижины, с цветущими подсолнухами.

Оливы с белым облаком и горами на заднем плане, а также «Восход луны» и «Эффект ночи» – все они утрированы с точки зрения компоновки, а линии извилисты, как на старинных гравюрах на дереве. Оливы более правдоподобны, как и в другом этюде, – я пытался передать то время дня, когда в жарком воздухе видны летающие зеленые бронзовки и цикады.

Другие картины – «Косец» и т. д. – еще не высохли. В это скверное время года я буду делать много копий, так как мне и вправду надо больше заниматься фигурами. Изучение фигур учит схватывать главное и упрощать.

В своем письме ты говоришь, что я все время работал, и только, но это не так – я очень, очень недоволен своей работой, и меня утешает лишь то, что опытные люди говорят: нужно 10 лет писать картины, ничего не ожидая. А я 10 лет писал лишь эти злосчастные, неудачные этюды. Сейчас может начаться полоса более светлая, но нужно упорнее работать над фигурами, и я должен освежить память, пристально изучая Делакруа и Милле. И тогда я попытаюсь разобраться со своим рисунком. Нет худа без добра – появляется время, чтобы учиться.

К рулону холстов я присовокупляю также этюд с цветами – не бог весть что, но рвать его я не хочу.

В целом я нахожу отчасти неплохими «Пшеничное поле», «Гору», «Сад», «Оливы» с синими холмами, портрет и «Вход в каменоломню», остальное же не говорит мне ничего, ибо в нем недостает собственной воли, чувства линии. Картина начинается там, где линии лаконичны и продуманны, пусть даже все это утрированно. Бернар и Гоген более или менее чувствуют это: им вовсе не нужна точная форма дерева, они хотят лишь знать, какова она, круглая или квадратная, – и, бог мой, они правы, разозленные кое-чьим глупым фотографическим совершенством. Им не нужен точный цвет гор, они скажут: «Бога ради, горы синие? Так вбухните туда синего и не говорите мне, что это был такой или сякой синий, это же синий, да? Ну вот, сделайте их синими, и довольно!» Гоген порой гениален, когда пускается в объяснения, но для гения Гоген слишком робок, когда это демонстрирует, и очень трогательно, что он так любит говорить молодым истинно полезные вещи. Удивительный все же человек!

Очень рад, что у Йо все хорошо, по-моему, ты будешь скорее в своей стихии, думая о ее беременности и, конечно же, взяв на себя часть забот, чем в одиночестве, без всех этих семейных хлопот. Ты почувствуешь себя ближе к реальности.

Если подумать, то как не похожи Милле и Делакруа! Делакруа – без жены и детей, Милле – весь в семье, больше кого-либо другого.

И сколько все же сходства в их творениях!

Итак, Жув оставил за собой большую мастерскую и работает там над декорациями.

Он очень близок к тому, чтобы стать превосходным художником. У него денежные затруднения, и, чтобы прокормиться, он вынужден заниматься чем угодно, кроме живописи: та скорее отнимает деньги, чем приносит их, когда он делает что-нибудь прекрасное.

Он быстро теряет навык рисования кистью. Вероятно, причина – в старом методе обучения, таком же, как и нынешний: в своих мастерских они заполняют контуры. А Домье все время писал свое лицо, глядя в зеркало, чтобы научиться рисовать!

Знаешь ли ты, о чем я часто думаю? О том, что говорил тебе когда-то: пусть я не добьюсь успеха, но я хотя бы верю, что моя работа будет продолжена. Не прямо – но ведь я не единственный верю в то, что истинно. А раз так, что значит отдельная личность? Я остро сознаю, что человечество подобно истории с пшеницей: если тебя не посеяли для созревания, какая разница? Ты превратишься в муку и станешь хлебом.

Разница между счастьем и несчастьем – оба необходимы, полезны, а смерть или исчезновение… это так относительно – и жизнь тоже.

Даже перед лицом болезни, сводящей с ума или не дающей покоя, это убеждение непоколебимо.

Я хотел бы видеть те работы Менье.

Давай условимся: если я напишу тебе, наспех и коротко, что хочу приехать в Париж, следовательно, у меня есть причина, которую я разъяснил выше. Пока что спешки нет, и, предупредив тебя, я буду спокойно ждать зимы и возможного кризиса. Но если меня вновь охватит религиозное возбуждение – никаких задержек, я хотел бы, не раскрывая причины, уехать немедленно. Однако будет неправильно – по меньшей мере нескромно – вмешиваться в заведование лечебницей, а тем более критиковать сестер. У них своя вера, своя манера делать добро, порой это выходит прекрасно. Я серьезно предупреждаю тебя. Все это – не для того, чтобы получить больше свободы или чего-нибудь еще. Итак, запасемся спокойствием и будем ждать, когда представится случай найти место.

Это большая победа – то, что желудок работает хорошо; и вряд ли я буду так уж чувствителен к холоду. Затем, я знаю, чем заняться в плохую погоду, – я собираюсь копировать множество любимых вещей.

Я очень хотел бы видеть репродукции картин Милле в школах: думаю, есть дети, которые станут художниками лишь оттого, что видят хорошие вещи.

Передавай привет Йо. Жму руку, до скорого.

816. Br. 1990: 818, CL: 613. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, воскресенье, 3 ноября 1889, или около этой даты

Дорогой Тео,

прилагаю перечень красок, нужных мне как можно скорее.

Ты очень порадовал меня, прислав тех Милле, – я усердно тружусь над ними. Не видя ничего артистичного, я тупел, а эти вещи меня воодушевляют. Я закончил «Вечер» и сейчас работаю над «Землекопами» и мужчиной, надевающим куртку: это холсты 30-го размера, «Сеятель» – чуть меньше. «Вечер» выполнен в нежной фиолетово-лиловой гамме, свет лампы – бледно-лимонный, и затем оранжевые отблески огня и мужчина, написанный красной охрой. Увидишь сам. По-моему, писать картины с этих рисунков Милле скорее означает переводить их на другой язык, нежели копировать. Кроме того, я работаю над эффектом дождя и вечерним эффектом с высокими соснами.