Яркий след в памяти участников Отечественной войны 1812 года оставил «наш Боярд и наш Роланд» — генерал от инфантерии Михаил Андреевич Милорадович, по словам Ф. Н. Глинки, «блистательный во всех деяниях». Впрочем, Д. В. Давыдов и здесь был настроен весьма скептически: «Граф Милорадович был известен в нашей армии по своему необыкновенному мужеству и невозмутимому хладнокровию во время боя. Не будучи одарен большими способностями, он был необразованный и малосведущий генерал, отличался расточительностью, большой влюбчивостью, страстью изъясняться на незнакомом ему французском языке и танцевать мазурку. Он получил несколько богатых наследств; но все было им издержано весьма скоро, и он был не раз вынуждаем прибегать к щедротам Государя. Беспорядок в командуемых им войсках всегда был очень велик; он никогда не ночевал в заблаговременно назначаемых ночлегах, что вынуждало адъютантов подчиненных ему генералов, присылаемых за приказаниями, отыскивать его по целым ночам. Он был обожаем солдатами, и, невзирая на то, что он не только не избегал опасности, но отыскивал ее всегда с жадностью, он никогда не был ранен на войне. Умирая, Милорадович сказал: "Я счастлив тем, что не умираю от солдатской пули"». Митаревский же был настроен к генералу с симпатией: «Вскоре мы узнали о поступке графа Милорадовича, при вступлении французов в Москву. Все превозносили его: всем нравились его удаль и фанфаронство. Припоминали разные случаи из его боевой жизни. Между прочим вспомнили, как он, прогнавши турок из Валахии, в Бухаресте кричал: "Бог мой, Бухарест мой, Куконы, Куконницы мои!"»

Кого еще из отцов командиров вспоминали подчиненные по прошествии многих лет? Безусловно, командира 6-го пехотного корпуса генерал-лейтенанта Дмитрия Сергеевича Дохтурова, прозванного «железным генералом». «Генералы большею частою ехали верхом при своих местах, иногда поодиночке с адъютантами, иногда по нескольку вместе; они редко уезжали вперед. Генерал Дохтуров ехал тоже с небольшой свитой, обыкновенно в сюртуке и фуражке, а во время дождя в черной косматой бурке. Он как-то раз расположился отдыхать подле самой дороги на ковре, под деревом. Не знаю, спал ли он или так лежал, но его сочли спящим. Все проходившие, как офицеры, так и солдаты, единодушно говорили: "Тише, тише, не шумите: Дохтуров спит — не разбудите". — Если он не спал, то ему лестно было слышать такое общее к нему внимание. Правду сказать, все любили его за кротость и доброту, а что он был храбрый и распорядительный генерал, это показали его действия в главнейших сражениях 1812 года», — рассказывал H. Е. Митаревский.

Вспоминали разные подвиги Дохтурова: «…об отличии под Аустерлицем, где он спас вверенный ему отряд; с похвалой отзывались о действиях его в Прусской кампании, в которой он был главным действующим лицом; под Смоленском, честь защиты которого приписали ему. Он под Бородином со славою заменил раненого князя Багратиона, командуя 2-й армиею на левом фланге. Много говорили об атамане Платове и его казаках и отдавали им полную справедливость. Вообще о всех генералах в наших армиях, от старшего до младшего, говорили с похвалой. Очень мало было таких, действиями которых мы были совершенно недовольны. Начиная от суворовских походов до двенадцатого года, были беспрерывные случаи выказать свои способности. Можно смело сказать, что тогдашние наши генералы не уступали прославленным французским генералам и маршалам».

В армии с большим сожалением говорили о гибели командира 2-го пехотного корпуса генерал-лейтенанта Карла Федоровича Багговута: «Мужественный и благородный генерал Багговут, убитый ядром в начале Тарутинского сражения, отличался своим необыкновенным хладнокровием и способностями, которые не были однако первостепенными. Багговут был отличным корпусным командиром и был весьма любим товарищами за свое рыцарское благородство и постоянно веселый нрав. Находясь однажды со своим полком во время войны 1806 года в цепи, он увидел приближавшегося в качестве парламентера французского офицера Сегюра; хотя Багговут приказал прекратить перестрелку, но вдруг раздался с нашей стороны выстрел, который, к счастью, не причинил никому вреда. Сегюр, оскорбившись этим, потребовал объяснений; Багговут не замедлил представить ему, что этот выстрел был сделан молодым и неопытным рекрутом, который однако не останется без наказания. Так как Сегюр не хотел этим удовольствоваться, Багговут, изорвав на себе рубашку и обнажив пред ним свою грудь, сказал ему: "Если вам этого не достаточно, то вот вам моя грудь: стреляйте в нее"; надменный и хвастливый француз поспешил успокоиться».

В числе наиболее часто поминаемых начальников встречается имя генерал-лейтенанта начальника 3-й пехотной дивизии Петра Петровича Коновницына, который, по словам А. И. Михайловского-Данилевского, «полагал, что изменит долгу своему, ежели не будет находиться в цепи стрелков при первом ружейном выстреле». Об этой черте генерала свидетельствовала и Надежда Дурова, которая привела в своем рассказе характерный для той эпохи случай: «Генерал этот любит находиться как можно ближе к неприятелю и, кажется, за ничто считает какие б то ни было опасности; по крайней мере, он также спокоен среди битв, как и у себя в комнате. Здесь завязалось небольшое сражение. Генерал подъехал к передовой линии; но как свита его тотчас привлекла внимание и выстрелы неприятеля, то он приказал нам разъехаться. Не знаю почему, мы не скоро послушались его, и в это время ранили под ним лошадь. Неприятель сосредоточил на нашей группе свои выстрелы, что и заставило Коновницына отъехать немного далее от линии фланкеров. Когда мы повернулись все за ним, то мой досадный Зелант, имея большой шаг, неприметно вышел вперед генеральской лошади. Коновницын, увидя это, спросил меня очень строго: "Куда вы, господин офицер? Разве не знаете, что вам должно ехать за мною, а не впереди?" Со стыдом и досадою осадила я свою лошадь. Генерал, верно, подумал, что это страх заставил меня прибавить шагу!..» Не менее выразительный рассказ поместил на страницы своего дневника А. А. Щербинин: «Достоин примечания следующий случай: когда неприятель занимал деревню Грос-Гершен и гренадеры были посланы выгнать его, тогда почтенный предводитель их Коновницын, желая сберечь сей отличный корпус, употребляемый только в крайности, остановил его в некотором расстоянии и бросился к впереди стоящим войскам. Случай привел его к 3-й дивизии, находившейся во 2-м корпусе, а прежде состоявшей под его начальством. Едва увидели солдаты и офицеры незабвенного начальника, как громогласное ура раздалось по всей линии, обратив все внимание на него, забыли они опасность и долг. Стрельба умолкла. Изумленный неприятель также остановил огонь. Но как только Коновницын объяснил причину приезда своего, тогда все бросились вперед, и неприятель опрокинут был. В ту самую минуту обожаемый сей начальник ранен пулею в ногу..»

Искренней привязанностью сослуживцев, с которыми смерть разлучила его на двадцать восьмом году жизни, пользовался начальник артиллерии генерал-майор граф А. И. Кутайсов: «…Несколько наших генералов бросились отбивать люнет. С ними бросился и наш начальник артиллерии, незабвенный граф Кутайсов, молодой, прекрасный, благородный. Он пал в общей свалке. Мы очень об нем жалели, потому что все его любили и он любил нас не менее. Он, обыкновенно, говаривал: "Всем я доволен своими артиллеристами, одна беда: как только ночной поход, ни одного офицера не видно — все спят и гнезда свили себе на орудиях". Отчасти это была правда».О благородных «свойствах» души молодого генерала вспоминал и А. И. Михайловский-Данилевский: «Рассказывали следующее о графе Кутайсове, убитом в Бородинском сражении. В царствование Государя Павла бросали бомбы, чтобы зажечь примерный городок, выстроенный близ Петербурга. Граф Кутайсов, наводя сам мортиру, попал в цель. Император, стоявший вдалеке, желал узнать имя офицера, кому сие удалось. Все радовались наименовать сына любимца Государева. Но Кутайсов отвечал посланному, что бомбу пустил не он, а служивший в его роте бедный престарелый майор, которого Император щедро наградил. Кутайсов присовокупил: "Мне милости монарха не нужны, но они необходимы для сего майора". Немного генералов, о которых относятся с столь выгодной стороны, как о нем. Лейб-медик Виллие, который жил с ним три недели до Бородинского сражения, сказывал мне, что заботливость его простиралась до того, что он, просыпаясь по ночам, записывал мысли, которые ему приходили насчет артиллерии, которую он начальствовал. Скромность его была столь велика, что, будучи легко ранен близ Смоленска, он просил Виллие никому об этом не говорить. Он загладил службою и поведением своим невыгодное влияние имени отца своего».