слышно. Они не унижаются, не самоутверждаются ни шумом, ни излишествами в моде. Они просто презирают все остальные народы мира уже хотя бы за то, что у остальных нет Парижа. К тому же у них, французов, было самое большое количество революций, Людовиков, Наполеонов… Они законодатели моды в вине, еде, одежде… У них самый сексуальный язык в мире, как считают только они. Еще им удалось внушить всему миру, что у них самая красивая в мире башня — Эйфелева! Хотя издали она похожа на гигантскую ногу для высоковольтной линии передач.

На самом деле все это высокомерие мгновенно сбивается с любого из них, если к нему хотя бы обратиться на его родном языке. Достаточно всего двух слов: «Силь ву пле, месье» или «Силь ву пле, мадам». Француз тут же станет приветливым, как таиландская массажистка. И готов будет перейти с вами даже на английский — язык его врагов со времен Орлеанской девственницы.

Поэтому французы сразу отворачиваются, когда видят наших или американцев. Американцев они презирают за то, что те приходят в самые дорогие рестораны в шортах, смачно сморкаются и разводят бордо пепси-колой. Русских сторонятся, поскольку русские не могут выучить даже «Силь ву пле». Ну не умещается в русской голове даже два иностранных слова. Поэтому русские обращаются к французам исключительно на русском, а чтобы французы поняли, стараются говорить как можно громче: «Слышь, где тут можно пожрать?»

Для меня загадка: зачем путешествуют американцы? Взбираясь на Акрополь, они жалуются, что там нет закусочной или пиццерии около Парфенона. Американская молодежь во всех уголках мира в наушниках: перед пирамидами, в горах, на берегах морей, на Эйфелевой башне… Я видел американскую тинейджерку, которая на французской комедии в «Комеди франсез» слушала плеер, шуршала поп-корном и пританцовывала, сидя на стуле.

Американцев очень легко узнать в любой стране мира по фигурам. Благодаря гамбургерам и антибиотикам, которые они едят одновременно, большинство из них расширены книзу, как будто у всех в штанах памперсы. Философы считают, что у американцев никогда не будет революции, потому что у них для этого недостаточно времени между приемами пищи.

В отличие от французов, которые гордятся собой скрыто, американцы, наоборот, гордятся открыто, напоказ. Они даже слово «Я» пишут с большой буквы, в то время как большинство народов пишут с большой буквы «Вы». Да! Они главные на Земле! Их все должны слушаться. Иначе они пожалуются своему президенту, и тот прикажет разбомбить любую страну, обидевшую их туристов! Самые нелепые вопросы, которые мне приходилось слышать в путешествиях, задавали гидам американцы. Например: «Фараон Хуфу, когда строил пирамиду, считал, сколько ему это обошлось в долларах?»

Уже через 15 минут, стоя напротив пирамид, я с грустью ощутил, что ничего не чувствую, кроме раздражения на мировую толпу. Точнее, на самого себя. Хотелось быть романтиком, а я оставался сатириком. Правильно сказал кто-то из моих друзей: «Сатирик — это уставший романтик».

Невероятным усилием воли я попытался выдавить из себя сатирика и присоединиться к мировой толпе, стать ее частичкой, хотя это не так легко было сделать. Ведь я был одет суперэксклюзивно! По сравнению со мной все вокруг выглядели как портянки. Впрочем, мне — бывшему советскому инженеру — это было простительно! Самую темпераментную часть жизни я провел в бесцветном инженерно-советском прошлом. Как мы одевались? В серые, как спецовки, костюмы фабрики «Большевичка». Врачи, инженеры, артисты, летчики — мы все были похожи не на население, а на персонал огромного рабочего цеха под названием СССР. Обувь носили двух фабрик: «Буревестник» и «Скороход». Когда эти туфли стояли на полках обувных магазинов паре к паре, то изяществом исполнения напоминали сложенные на стеллажах снаряды зенитно-пускового комплекса.

Теперь мы все — выходцы из нашего советского детства — мстим нашему серому прошлому, одеваясь уже с утра в самое дорогое. Только наши женщины в гостинице на завтрак приходят в золоте, а мужчины даже в горах на лыжах иногда катаются в галстуках.

Поэтому неудивительно, что, отправляясь в пустыню, как и подобает выпускнику закомплексованной советской юности, я нарядился во все самое откутюристое, как будто пирамиды будут со мной особенно откровенны, если увидят на мне шорты от Ферре и очки от Гуччи.

Подражая мировой толпе, естественно, первым делом я решил сфотографироваться на фоне пирамиды. Причем на слайдовую пленку, чтобы потом было чем выгонять из дому засидевшихся гостей. Правда, сфотографироваться хотелось как-то прикольно, не как все. И я полез на пирамиду с грацией объевшегося медведя-гризли в очках Гуччи.

Мучаться пришлось недолго, уже через минуту ко мне подбежал какой-то араб несчастной внешности и, махая на меня руками, как ветряная мельница на Дон Кихота, стал снизу кричать, что залезать на пирамиду строго запрещается. Лицо у него было такое, как будто по египетским законам мне за это грозило пожизненное заключение в каирской тюрьме, по сравнению с которой наша нижнетагильская зона — парижский клуб. Он был в гражданском. Пояснил, что тем не менее начальник охраны. Хотя напоминал скорее бомжа, живущего в каирской канализации. Правда, при этом настаивал на том, что поставлен сюда от имени государства. Я, естественно, понял это как вымогательство и предложил ему денег, чтобы он меня сфотографировал сам. И тут произошло невероятное: араб отказался от денег! Даже извинился — мол, не положено. Хотя один раз, так и быть, сфотографирует! Но бесплатно. Исключительно из уважения к тому, что я русский! Ведь его папа был летчиком и летал на русских самолетах. А то, что я из России, он догадался по моим шортам Ферре и очкам Гуччи. Больше никто в такой одежде на пирамиды не пытается забраться.

«Какой благородный араб!» — порадовался я и предложил уже денег чуть больше. Чтобы он сфотографировал меня еще раз. Но он снова отказался! Правда, за мои намерения осчастливить его проникся ко мне таким уважением, что предложил посмотреть неподалеку не какие-нибудь банальные пирамиды, а тайные, сегодняшние, свежайшие раскопки. Туда туристов еще не возят, но для меня, как для русского, он сделает исключение. Тем более что у меня глаза, как и шорты, человека непростого, а значит, я смогу по достоинству оценить эти раскопки. Я не понял, о каких раскопках вообще шла речь. Английских слов он знал столько же, сколько и я. Но почему-то это были другие слова.

Он сразу подчеркнул, что за такой осмотр придется заплатить. Но не ему, а тамошним охранникам. Правда, они тоже денег не берут, но ради русского возьмут, потому что их папы тоже летали на