Потом несколько мгновений я словно мимолетно заглядывал в два миллиарда пар человеческих глаз – сознание мое перелетало из разума в разум, подобно огню бикфордова шнура. Еще несколько мгновений я смутно разделял бесчисленное множество чувств и переживаний, вздрагивая при слепых толчках миллиарда триллионов пылинок микроскопической жизни в воздухе, в земле, в человеческих жилах.

Потом мое сознание стремительно метнулось прочь от Земли во все стороны сразу, будто стремительно выросшее облако вырвавшегося на свободу чувствительного газа. Я миновал пыльную сухую крупинку Марса, ухватил мимолетным взглядом молочные полоски Сатурна с его огромными тонкими кольцами из бестолково кувыркающихся в пустоте зазубренных льдин. Оставил позади безжизненный и холодный Плутон с его горькими азотными снегами. Я подумал, насколько все-таки люди похожи на планеты – одинокие крошечные крепости разума, отделенные друг от друга безмерными черными расстояниями.

Потом быстрота, с которой мое сознание распространялось в пространстве, стала безграничной, и мой разум тонко рассеялся среди звезд Млечного Пути и других звездных туманностей за его пределами – выше, ниже, по всем сторонам, среди звезд надира и среди звезд зенита. И на миллиарде миллиардов планет этих звезд я ощутил бесконечное разнообразие сознающей себя жизни – голой, одетой, укутанной в мех или упрятанной в панцири и даже такой, где живые клетки витали отдельно друг от друга – с лапами, руками, щупальцами, клешнями, присосками, неведомой силой магнетизма – которая любила, ненавидела, боролась, отчаивалась, мыслила.

Некоторое время мне казалось, что все эти существа сплелись в едином танце, неистово веселом, остро чувственном, нежно манящем.

Потом настроение этой картины померкло, и весь искрометный хоровод развалился на триллионы триллионов одиноких пылинок, навек и бесповоротно отделенных друг от друга, сознающих лишь унылую бессмысленность космоса вокруг них и застывших в предчувствии грядущей гибели вселенной.

Одновременно каждая из миллиона абстрактных звезд словно стала для меня тем огромным солнцем, каким и была, заливая жалящими лучами площадку, на которой стояло мое тело, и дом за ней, и существ в доме, старя их мерцанием миллиарда пустынных лун, растирая в пыль в одно ослепительно сверкнувшее мгновение.

Меня мягко взяли за плечи, и послышался голос Франца:

– Осторожно, Гленн!

Я замер, хотя на мгновение каждая нервная клетка во мне была словно на самом пороге взрыва. Потом я испустил нервный смешок, больше похожий на сдавленный вздох, обернулся и голосом, который самому мне показался глухим и запинающимся, как у пьяного, отозвался:

– Я просто замечтался. На минуту мне показалось, будто я могу охватить взглядом весь мир. А где Вики?

– В доме, листает «Символику гадания» и еще пару таких же книжек с толкованиями гадальных фигур и ворчит, что нет указателей. Но что значит «весь мир», Гленн?

Запинаясь, я попытался описать ему свое «видение», хоть сразу понял, что не в состоянии передать и сотой доли увиденного. К тому времени как я закончил, светлое пятно, которым казалось его лицо на фоне черной стены дома, проявилось в темноте уже достаточно отчетливо, чтобы я увидел, как он кивнул.

– Вселенная и друг и враг своих детей, – послышался из темноты его задумчивый голос. – Насколько мне представляется, при своем бессистемном чтении, Гленн, ты случайно натолкнулся на одну внешне бесплодную теорию, суть которой в том, что вся Вселенная в некотором смысле жива или по меньшей мере обладает сознанием. Для нее на жаргоне метафизиков существует великое множество определений: космотеизм, теопантизм, панпсихизм, панфеоматизм, – но чаще всего ее называют обобщающим термином «пантеизм». Основополагающая идея заключается в том, что Вселенная – это Бог, хотя лично мне «Бог» представляется не совсем подходящим словом, с ним привыкли связывать слишком уж много совершенно разных понятий. Если ты настаиваешь на религиозном подходе, пожалуй, это ближе всего к древнегреческим представлениям о великом Пане, таинственном природном божестве, полуживотном, что до паники пугало мужчин и женщин в уединенных местах. В данном случае для меня гораздо более интересен панфеоматизм с его более туманными концепциями: утверждением старика Карла фон Гартмана[30], что основной реальностью является подсознание, – это очень близко тому, о чем мы говорили в доме насчет вероятности существования более основного пространства, связывающего внутренний и внешний миры, а может, и наводящего мосты с некими более обширными сферами.

Когда он примолк, я услышал слабое шуршание осыпающихся камешков, потом оно почти сразу повторилось, хотя ничего остального из той же серии я не ощутил.

– Но как все это ни назови, – продолжал Франц, – я чувствую: нечто подобное все-таки есть – что-то поменьше, чем Бог, но побольше, чем коллективный человеческий разум, – сила, влияние, настроение вещей – нечто большее, чем просто набор элементарных частиц, что обладает сознанием, что выросло вместе со Вселенной и что помогает ей оформиться.

Он сделал шаг вперед, так что теперь я различал силуэт его головы на фоне густых звезд, и на мгновение возникла причудливая иллюзия, будто говорят скорее звезды, чем он сам.

– По-моему, такие силы существуют, Гленн. Одним элементарным частицам не под силу создать живые и яркие миры внутри человеческого сознания – что-то должно постоянно тянуть из будущего, равно как и подталкивать из прошлого; чтобы не останавливалось наше продвижение сквозь время, должен иметься потолок разума над жизнью, равно как и пол материи под ней.

И вновь, когда примолк его голос, я услышал едва уловимое шипение осыпи – два раза совсем друг за другом, потом еще два. Я с тревогой подумал про склон за домом.

– И если существуют подобные силы, – продолжал Франц, – я уверен, что сегодняшний человек уже достаточно вырос в своем сознании, чтобы суметь войти с ними в контакт безо всяких ритуалов и формулы веры, если они волею случая окажутся у него на пути. Для меня это словно какие-то невидимые спящие звери, Гленн, которые бо́льшую часть времени проводят в умиротворенной дремоте, сонно поглядывая на нас прищуренными глазами, но иногда – наверное, когда человек вдруг ощутит их присутствие – полностью открывают глаза и начинают красться следом. А когда человек окончательно созреет, когда вздумает вдруг отрешиться от суеты и шума человечества, не сознавая, что в них его единственная защита, тогда они и позволят ему узнать о себе.

Потрескивания струящихся камешков, по-прежнему слабые, чуть ли не иллюзорные, теперь ритмично следовали друг за другом, словно – это пришло мне в голову в то же мгновение – сторожкие шажки, при каждом из которых осыпалось немного земли. Мне показалось, что у нас над головами на миг вспыхнуло призрачно-тусклое сияние.

– Поскольку они, Гленн, – это тот самый страх изумления, про который я говорил в доме, тот самый страх изумления, что существует за пределами любой игры, что шатается по миру невидимым и бьет без предупреждения, где только пожелает.